Лексикон света и тьмы
Шрифт:
В зале стояла тишина. Многие плакали. Я взглянул на Рикку, она улыбнулась мне, и в глазах у неё блестели слёзы. Если бы не «Доставка Карла Фредриксена», не было бы на свете никакой Рикки.
Герд, живой вопреки тем планам, помогли сойти со сцены в зал Ратуши, расположенной всего в нескольких сотнях метров от того места, где она должна была взойти на борт «Донау». Позже той осенью ей помогли перебраться в Швецию четверо праведников из «Доставки», они работали день и ночь: добавлялись имена в списки, находились новые шофёры, новые люди молча набивались в очередной грузовик. «Доставка Карла Фредриксена» перестала возить беженцев не потому, что спасатели устали, выгорели, испугались, а потому, что их выдал внедрённый агент. Норвежец прикинулся беженцем, был доставлен в
Оранжерея на площади Карла Бернера не сохранилась, на её месте построены таунхаусы и многоэтажки, но на горе у дороги устроен парк-памятник, получивший чудесное название «Здесь хорошее место», – творение еврейского скульптора и художника Виктора Линда, тоже спасённого «Доставкой Карла Фредриксена».
От поворота рядом с площадью Карла Бернера вверх петляет дорожка, выводящая к отполированному камню в форме звезды Давида, на котором высечены слова памяти о погибших. Моя дочка занимается балетом поблизости, так что и я бываю в тех краях несколько раз в неделю, а недавно совершенно неожиданно встретил и самого скульптора, причём в трудновообразимом месте – на дне открытого бассейна в парке Фрогнер.
Это произошло 7 октября 2017 года, в семьдесят пятую годовщину твоего расстрела. Был холодный ясный вечер, и я, как и сказал, стоял на дне бассейна вместе с Риккой и детьми. Из бассейна пятиметровой глубины в преддверии зимы слили воду, превратив его тем самым в пустую театральную сцену. Тепло ушло. Ушли гомон голосов и шлёпанье маленьких ножек по бетонным ступеням, испарились с плитки тёмные пятна воды. Исчезли взмахи рук перед прыжком с семиметрового трамплина, исчезли дети и подростки, которые нервно смотрят вниз, стоя на краю подкидной доски. Вдоль бортиков расставили прожекторы и нацелили их вверх, чтобы бетонная белого цвета конструкция, она же прыжковая вышка, выделялась своей костяной белизной на фоне тёмного октябрьского неба. Спектакль назывался «Новый человек». Задрав голову, мы следили за четырьмя актёрами. Они – в одинаковых купальных халатах – расположились на разных прыжковых платформах. Рядом с нами сидел на складном стульчике мужчина в возрасте. Рикка нагнулась ко мне и шепнула, что это Виктор Линд, создатель парка-памятника, а автор пьесы – его дочь. Когда спектакль закончился, я подошёл к Виктору Линду и спросил его о работе над парком, о том, что побудило его к созданию памятника.
– Ты пойми, они же не обязаны были этим заниматься. Какой-то садовник, его жена, хозяин транспортной компании. Они не обязаны были это делать. А одного из них вообще казнили.
Я улыбнулся ему. Прожекторы погасли. Я не стал спрашивать, как вывозили его самого. Воздух был мокрым от дождевой взвеси, мы остались в бассейне едва ли не последними. Сбоку от десятиметровой вышки сияла в небе звезда. В юности я много раз забирался на эту вышку, но так ни разу и не отважился прыгнуть.
«Они не обязаны были это делать».
Д как Дверь в Бандову обитель. Если считать, что дом – это тело, то прихожая, хоть и является первым помещением, которое рассмотрит входящий, всё же не лицо дома, а скорее рукопожатие при знакомстве и первый взгляд на нового человека, беглое легковесное впечатление, позволяющее, однако, составить поверхностное представление о том, кто перед вами; вот так и прихожая в доме или квартире своими обоями или облицовкой, запахом карри или фрикаделек сообщает вам что-то о хозяевах.
Для начала в дверь в двадцатые годы заходят работяги-строители. В тяжёлых башмаках и с подсумком для инструментов на поясе, сдвинув цигарку в уголок рта, отчего сигаретный дым собирается в маленькие облачка, которые развеиваются в воздухе и въедаются в стены и потолок.
Потом первые владельцы: профессор и ботаник Ральф Тамбс Люке и его жена Элиза Тамбс Люке. Преисполненные надежд и восторга, они входят в холл, заглядывают в гостиную, профессор хватает жену за руку, ему не терпится показать ей комнаты.
Здесь они будут жить. Она
устроит в подвале детский сад, а Ральф будет преподавать студентам.И вот уже топот детских ножек. Маленькие ботиночки 20-го и 21-го размеров стоят в прихожей. Крошечные курточки и варежки. Детский плач и смех. Разговоры о войне. О вторжении и оккупации.
Потом, через пару лет, стук в дверь.
Ральф открывает и видит солдат, с суровыми лицами и надраенными пуговицами на униформе.
– Ральф Тамбс Люке – это вы? – спрашивает один из солдат по-немецки, уверенный, что так же ему и ответят.
– А-а-а-а… да, – отвечает Ральф; в подвале шумят дети и слышится бодрый голос жены.
– Пройдёмте с нами.
– Зачем?
– Вы арестованы по причине вашей политической неблагонадёжности и работы преподавателем.
– Ясно. Могу я предупредить супругу?
Солдат кивает.
– Только без глупостей, – говорит человек в форме, давая отмашку своему воинству, чтобы то караулило с другой стороны дома. Солдат остаётся у дверей.
Ральфа отправляют в Фалстад. Дом конфискуют, Элиза Тамбс Люке выносит свои вещи.
Дверь захлопывается, щёлкает замок.
В прихожей повисает тишина.
Проходит несколько месяцев. Пыль оседает на деревянный пол, как ил на дно водоёма. В маленькой комнате свет сменяет тьму, а его снова тьма и снова свет… Потом раздаётся звук мотора. Скрип шагов по гравию… дверь распахивается, и одним сентябрьским днем 1943 года в дом входит Хенри Оливер Риннан. Потирая руки, он направляется в гостиную.
В дверь заносят ящики с вином. Оружие. Ветчину. Хлеб. Пуля из револьвера с визгом проносится по коридору и с такой силой бьёт в стену, что дерево раскалывается. Члены банды входят и выходят, тащат через комнату заключённых со связанными за спиной руками.
Проходит ещё несколько лет. Из дома выносят три трупа в деревянных ящиках. Кровь капает из днищ на шерстяной ковёр и впитывается в него.
Ещё через несколько лет в прихожую, приобняв Эллен за талию, входит Гершон. Эллен держит Яннике за руку и, после секундного колебания, так и не отпускает её, не даёт дочке бежать вперёд.
Малышка смотрит на маму, не понимая этой нерешительности. Вмешивается Гершон и подхватывает дочку на руки.
– Смотри, моя красавица! – говорит он с улыбкой и показывает на гостиную.
Здесь они будут жить.
Е
Е как Еврейское кладбище в Софиенберге, Рикка жила недалеко от него, когда мы с ней познакомились. Большая часть изначального кладбища в Софиенберге превращена теперь в парк, жители Осло загорают здесь на травке, прогуливаются с детскими колясками, натягивают верёвку между двумя деревьями и идут по ней, балансируя руками, и делают всё это, я уверен, не подозревая, что под ногами у них скелет на скелете. Сохранилось лишь маленькое еврейское кладбище в углу парка. Я и раньше знал, что еврейские могильные камни никогда нельзя убирать – чтобы не пропали, не стёрлись из памяти имена. Это мне Рикка рассказала, когда однажды мы были в Праге на еврейском кладбище, более всего походившем на лесную чащу, заросшем серыми и чёрными камнями с именами на них. Некоторые здешние покойники умерли несколько столетий назад. Кладбище в Софиенберге гораздо моложе, и Рикке знакомы отдельные фамилии на камнях, она сказала мне как-то, что кладбище напоминает ей о её семейной истории, потому что многих из лежащих тут дома упоминают в разговорах. Например, о Дворковских и Кляйнах ей доводилось слышать на застольях у дедушки Гершона и читать в книгах о норвежских евреях. Когда мы шли мимо кладбища тем вечером, двадцать лет назад, то увидели, что многие надгробия повалены, причём явно намеренно. Рикка огорчилась и решила сейчас же их поднять. Я зашёл на кладбище следом за ней с неприятным чувством, что мы занимаемся чем-то противозаконным; помню, взявшись за надгробие, я нервно огляделся по сторонам. Мы вцепились в него с двух сторон, ощущая под пальцами сухой каменный холод, и стали тянуть вверх, изо всех сил, но камень оказался неподъёмным, и мы ушли не солоно хлебавши, оставив имена так и валяться на земле.