Лексикон света и тьмы

Едва за покупателем захлопывается дверь, как дядя разворачивается и в секунду снова оказывается у прилавка.

– Значит так, Хенри Оливер! Ты же догадываешься, к чему я клоню. Верно? – спрашивает он.

Хенри только моргает, он понимает, что это конец, но решает тянуть до последнего и не отвечать.

– Ну что ж, хорошо, пойдём трудным путём. Ты Кристофферсена знаешь, так?

– Да…

– Он сегодня заходил ко мне, довольный донельзя, и расписывал – как же это, мол, хорошо, что теперь мой продавец ездит по домам и продаёт мои товары… Он прикупил рукавицы по очень хорошей цене… Думаю, тебе эта история знакома?

Хенри молчит. Наклоняется вперёд, чувствует, что силы тают и растворяются вместе с последней надеждой на то, что речь пойдёт о чём-то другом. Всё кончено. Его поймали.

– Он даже тряс мне руку, рассказывая о новом почине, типа как же он рад, а я стоял как идиот, ничего не понимая, потому что я всё проглядел, потому что вёл себя как простодушный баран. Теперь ты понял, о чём я, Хенри Оливер? – возвышая голос, дядя к концу переходит на крик.

Хенри не отвечает.

Он не думает выкрутиться, потому что это невозможно, и не пытается оправдаться, потому что как тут оправдаешься? Он бы и снова так сделал. Это был единственный выход, единственная для него возможность жить нормально, а от дяди и второго хозяина не сильно убыло, они пропажу товаров даже не заподозрили.

Дядя живёт на широкую ногу, даёт званые обеды, с меню из трёх блюд, а гостей развозят на отремонтированном им, Хенри, «форде». И развозит кто? Тоже он, естественно, – открывает дверцы, предлагает руку пожилым принаряженным дамам, страхуя их на лестнице. У дяди всего выше крыши, поэтому он ничего и не замечал, дела в магазине шли лучше не бывает, а Хенри эти средства давали возможность иметь тоже свою толику радости и удовольствия, благополучно жить, а не только выживать. Он действовал по справедливости, но как это теперь объяснить? Никак, невозможно, а тогда лучше сжать зубы, положить халат на прилавок и уйти без единого слова, хотя в нём и кипят стыд, злость и страх. И что он скажет дома? Как воспримет всё Клара? А родители? Полный крах, сейчас всё окончательно рухнет, думает он, и в голове у него каша. Жизнь семьи строится на его заработке, а теперь заработок у него отняли, у его семьи отняли. Теперь от него все отвернутся? Проклятье, неужели ему навсегда откажут в самой возможности рассчитывать на крохи благоденствия и счастья?

Хенри спешит по улице, опустив голову. Кристофферсен! Вот же идиот, сломал ему всю жизнь. Какого чёрта надо было трепаться?! А мимо идут люди, как ни в чём не бывало идут – со своими малышами и сумками, разговорами и планами, а его этот говённый городишко в очередной раз втоптал в грязь. Деревня вонючая, а не город. Да чтоб он провалился!

Что ж теперь делать?

Вот что, дьявол вас задери, ему теперь делать?!

Сбежать? Нет, не годится. Он останется с Кларой и сыном и даже наврать им не сможет, потому что она всё равно узнает в ту самую секунду, как банк потребует деньги, которые они взяли в долг.

Он заходит в банк и в Дом призрения. Выясняет, что будет. Они лишатся всего. Абсолютно. Дома, мебели, всего подчистую. Ему хочется рыдать, хочется расколотить что-нибудь, но он стискивает зубы и снова толкает дверь, уходит, торопится прочь. Чёрт, чёрт, чёрт, думает он, пока ноги несут его к морю, где на камнях в прибое колышутся водоросли, – и снова в центр, к кладбищу. Выхода нет. Придётся рассказать Кларе.

Выслушав его, она только тихо кивает. Не приходит в ярость, не плачет, и это хуже всего, потому что так ему некого утешать и некуда девать руки, щёки, смятение и незнание, как быть. Клара стоит с совершенно прямой спиной, пухлые руки опущены, и аккуратно кивает, как если бы он рассказал ей новости о соседе или о погоде.

– Что у нас останется? – спрашивает она.

Хенри набирает побольше воздуха, силы тают.

– Я не знаю, – отвечает он.

– Дом. Нам оставят дом?

Хенри качает головой и слышит, как Клара шепчет себе под нос «Боже мой», а потом утыкается лицом в ладони и плачет. Хенри кладёт руку ей на плечо, но она уворачивается. Шмыгает носом. Поднимает глаза.

– Мебель?

– Нет, Клара. Они заберут всё, кроме кровати. Но найдут, где нам жить.

– Они? Кто они? Призрение бедных?

Хенри кивает. Она снова шмыгает носом, и он чувствует, как горе высасывает из него силы и уверенность в себе. Он будто сдувается, становится слабым и никчёмным, как раньше, а этого он не вынесет. Этого он не хочет, потому что вина вообще не его. Если бы ему платили нормально, он бы ни за что не стал таскать деньги из кассы. По-настоящему во всём виноват дядя, но как объяснить это Кларе? Она не поймёт. И что всё делалось ради неё, тоже не поймёт. Он пошёл на это ради неё и сына. Объехал все окрестности, все хутора, все дома. Работал от зари до ночи – ради них. Почему она этого не понимает?

Клара достаёт из кармана платок. Глаза мокрые, на щеках блестят дорожки от слёз. Она смотрит на него холодно и спокойно.

– Так-так. И когда же они приедут всё забирать, Хенри?

– Завтра.

– Ясно, – говорит она и проводит пальцем по ребру стола, будто прощаясь с ним. – Ясно.

На другой день являются кредиторы и выносят стулья и стол, за которым они торжественно обедали по воскресеньям. Следом уносят начищенные блестящие кастрюли, в которых Клара готовила соусы и каши. Хенри стоит в соседней комнате и бессильно наблюдает за тем, как всё их хозяйство выносят из дома, возле которого уже собрались зеваки. Они перешёптываются, сплетничают и упиваются каждой подробностью. Наслаждаются, это сразу видно. Рады поглазеть на такое событие, потому что им вечно не хватает зрелищ. И потому, что им хочется возвыситься за его счёт, втоптав в грязь его семью. Вот ублюдки! И они ж ничего не знают. Тоже мне, поганая свора избалованных жизнью мещан, которые никогда, ни за что, ни под каким видом не упустят шанса раздавить того, кому повезло меньше их, кто вовремя не обеспокоился тем, чтобы появиться на свет в богатом семействе. Засранцы изнеженные, да у вас с самого рождения и денег куры не клюют, и все дороги вам открыты, а туда же, осуждать меня вздумали. Да чтоб вы лопнули!

Едва уносят последнюю вещь, как к Хенри подходит человек в костюме, просит расписаться на бумаге, подтверждающей передачу жилища, и пройти с ним в контору Дома призрения. Хенри тянется взять Клару под локоть, но она отстраняется. Делает почти незаметное движение рукой, но он чувствует, что его отвергли. И сперва думает, что это понятная реакция, скоро, мол, пройдёт, но это продолжается и в квартире, выделенной им от города.

Клара точно чуть отодвигается всякий раз, когда он до неё дотрагивается, а во взгляде у неё появились мрачность, отчуждённость и укоризна, как будто это не она широко жила на деньги, которые он добывал. Не она радовалась свиным отбивным, возможности посидеть в кафе, новым блузкам и юбкам. Фу, как гадко, лицемерие никого не красит, думает он. Ещё не хватало, чтобы она его отвергала! Да у неё и права такого нет! То, что он сделал, он делал для неё, для них, и нечего теперь его отталкивать, думает он и вечером зажимает её и задирает юбку, ему плевать, хочет она или нет, он кладёт руку ей на лобок и, крепко держа её второй рукой, суёт руку в её нутро, хотя она и не мокрая. Валит жену на кровать и расстёгивает штаны. Не говорит ни слова, но дышит часто-часто. И чувствует, как нарастает в нём злость. Баба неблагодарная! Как будто ты тут ни при чём, ничем не пользовалась. Ага! А не ты ли всё время зудела, что денег мало? И ни разу, между прочим, не спросила, откуда я добыл приварок. Ни разу!

Он залезает на неё, поднимает член и заталкивает его в сухое отверстие, лишь краем сознания отмечая, что она отвернула лицо и лежит неподвижно.

Время тянется медленно, когда дела нет. Бессмысленные дни без цели, без работы, без денег. Хенри невмоготу сидеть дома, там Клара, она не устаёт его обвинять и постоянно пенять ему на ошибки, безо всякого повода, просто потому, что на глаза попался.

Каждый раз, когда она открывает рот, или смотрит на него, или уклоняется от близости, он вспоминает о своём фиаско, так что лучше уйти бродить в одиночку, подальше от Левангера и уничижительных взглядов встречных и поперечных. А как сладострастно перемывают ему сейчас косточки в трезвенническом кафе. Он живо представляет, как люди наклоняются к столу и понижают голос, прежде чем рассказать, чем кончил этот Хенри Оливер Риннан. А то строил из себя не пойми что.

Хенри так и видит усмешки, корёжащие их рты, видит мерзкие самоуверенные взгляды, которыми они обмениваются за столом, в гостиной или во дворе хутора. И ведь все как один заурядны до чёртиков! И связаны по рукам и ногам чужими мнениями. Погодите, Риннан вам ещё покажет! Никто ему не нужен. Правда – никто. Ни друзья, ни соседи, и семья тоже. Во всяком случае, если всё останется как сейчас. Часто, даже слишком часто он плакал тут в лесу. А сегодня слёзы не текут, застывают, как капли в той сказке, где они падают в пещере с потолка на землю и превращаются в камни. Я поднимусь снова, я пробьюсь, думает Хенри и стискивает зубы, дышит шумно и жёстко и идёт куда-то наугад, прочь из города. Я найду способ подняться, вы меня ещё узнаете, думает он, как раз проходя мимо двоих соседей: они прерывают беседу и исподтишка разглядывают его. Хенри чувствует, как вспыхивают у него щёки, видит злорадство соседей и их враждебность. Пошли в жопу, думает он, много чести, чтоб у меня душа болела из-за дерьма в ваших головёнках. Идиоты, с чего бы мне самому хотеть с вами разговаривать? Разве меня может задеть, что вы не приглашаете нас с Кларой в гости и не зовёте на воскресный кофе, если я всё равно не хочу сидеть там с вами? Нет, не может. Совершенно не задевает меня, что вы никуда нас не зовёте, потому что на ваши идиотские посиделки мне глубоко насрать. Меня нисколечко не прельщает возможность торчать в гостиной очередного приличного дома, где лучшие люди города пыжатся перещеголять друг дружку, хвастаясь новым сервизом, новым диваном или новым комодом, на который они якобы ненароком обращают внимание собравшихся, а потом прикрывают бахвальство напускной скромностью, заводя вечную шарманку: «да нам он в наследство достался» или «да мы его в рассрочку купили, ещё платить за него и платить». К чёрту их! Идите вы куда подальше, засранцы грёбаные, думает Риннан, меряя шагами улицы Левангера.