Лексикон света и тьмы

Е как Еврей.

Еврейство – это культура со своим языком и сводом текстов, которые каждый еврей, по идее, должен знать и передавать следующему поколению. Предки моих детей по материнской линии несколько тысячелетий назад покинули окрестности Иерусалима. Перемещаясь на север и восток, их потомки где-то около 700 года нашей эры добрались до территории будущей Российской империи. В какой-то момент Средневековья там существовала предположительно самая многочисленная еврейская община в мире. Во второй половине восемнадцатого века российских евреев ограничивают в праве селиться где угодно, они должны жить на определённых для них территориях, в черте оседлости. А с 1880 года в стране поднимается волна погромов, и в итоге два миллиона евреев бегут из России, чтобы поселиться в Америке и Скандинавии. Одним из бежавших был ты. Одним из потомков – Рикка.

Ё

Ё как Ёлки, у них огромные корни. Тебе время от времени дают наряд выкапывать их и затем распиливать. Работа настолько тяжёлая и выматывающая, что от перенапряжения мышц у тебя потом дрожит рука, в которой ты держишь ложку, и ты расплёскиваешь суп.

Ж

Ж как Женщины, они живут в крыле здания, и ты изредка, лишь мельком видишь их в окно или со двора.

Ж как Жилище. Комнаты, в которых человек просыпается и укладывается спать. Комнаты, в которых человек может забыть про недреманное око окружающего мира и просто быть собой. Середина года, середина века, июль 1950 года. Эллен смотрит, как играют няня и Яннике, и улыбается им, но улыбка не выходит, потому что мышцы лица будто не хотят её слушаться. Стены сжимаются вокруг неё, и каждая доска пола шепчет ей что-то. Поначалу так не было. Тогда её сердце замирало от радости, от того, какая новая жизнь у них сейчас пойдёт – в отдельном доме, в другом городе, с мужем и детьми, с садом и домработницей. Конечно, она радовалась! Когда они только перебрались в Тронхейм, она частенько захаживала к Марии в «Париж-Вену», разглядывала новые шляпки, сделанные самой Марией, примеряла платья и пальто, их подгоняли ей по фигуре в задней комнате. Или под руку с Гершоном шла прогуляться по центру, с Яннике в коляске, а то и няню её с собой прихватив. Эллен ловила тогда на себе восторженные взгляды прохожих, потому что они красивая пара, а магазин, в котором Гершон принимал теперь большое участие, позволял ей не отставать от континентальной моды. Всё было точно как она мечтала, когда жила норвежско-еврейской беженкой в Уппсале. В полной неопределённости, без видов на будущее. Теперь она получила то, о чём тогда грезила. Но будни точно покрыли былой энтузиазм слоем пыли. Магазин превратился в рутину, и оказалось, что есть предел реально нужному человеку количеству нарядов. Это Гершон ей так говорит. В последний год улыбка Эллен застыла. Она всё сильнее, острее чувствует, что все, кроме неё одной, чем-то заняты, делают дело, играют ту или иную роль. От неё же не только проку нет, она ещё и сложностей всем добавляет. Не работает. Не занята детьми. Не готовит еду, потому что не умеет. И её единственная задача – как-то проводить время. Прогуляться по центру, зайти в кафе, поглазеть на витрины, правда, живот уже мешает ходить, да и одежду теперь не повыбираешь. В ней растёт ребёнок, он иногда щекочет изнутри живот, благодаря которому встречные одаривают её улыбками. А то и без церемоний кладут на него руку, чтобы послушать, как малыш толкается, или начинают разглагольствовать – как, мол, чудесно, что у неё будет младенец. Однако ей это не кажется чудесным. Эллен стыдится своих неприличных мыслей, но появление ещё одного ребёнка её не радует, а срок сразу после Нового года. Вскоре начинаются снег и холода, так что и носа за порог не высунуть. И она оказывается в заточении в Бандовой обители, и если раньше ей удавалось изгонять из головы страшилки о доме, как выгоняют наружу случайно залетевшую в открытое окно птицу, то теперь, с каждым новым свидетельством о том, что творилось в здешних стенах, это всё труднее. Вестей же таких до Эллен доходит множество, постоянно появляются всё новые детали и подробности, а её оборона давно сломлена.

Она проходит мимо лестницы в подвал и не может не видеть людей со связанными за спиной руками, которых волокут по ней вниз. Она видит, как их подвешивают за наручники на железный столб, зажатый между двумя бочками, слышит крики, предсмертные стоны и то, как рвётся кожа под ударами дубинок и цепей… всё как описывают друзья и соседи. Выжигание клейм. Избиение цепями. Выдёргивание ногтей. Почему всех тянет на подробности? И в таких количествах? Они словно не могут сдержать себя, им словно жизненно необходимо дотошно пересказать ей всё в убийственных деталях; потому, наверное, что, когда проговариваешь всё это, тебе легче вместить в сознание масштабы злодеяний. Неужели люди не понимают, что их рассказы потом преследуют её? Они, как привидения, только и ждут, когда она останется одна, чтобы обрушиться на неё.

Не надо им было переезжать, думает она и идёт к лестнице, поднимается в самую далёкую от подвала комнату. На втором этаже, с арочным окном и встроенной кроватью. Не надо им было переезжать, потому что теперь ей приходится нести в себе не только те шрамы от войны, которые несут все. Не просто выносить смятение и мигрени, которые её постоянно мучают и вынуждают отлёживаться в этой комнате наверху, в тишине, без света, с пульсирующей болью в голове. Она должна выносить ещё и прошлое этого дома.

Лишь однажды она проводит по нему Гершона и рассказывает, что ей видится, пересказывает услышанное от других и вычитанное, то, до чего докопалась самостоятельно. Показывает на камин и говорит, что в нём риннановцы, убегая, сожгли свои бумаги. А про гостиную – что как раз здесь Риннан проводил свой знаменитый псевдосуд, на котором приговорил к смерти несколько человек. Показывает на спальни и поясняет, что здесь они спали и совокуплялись. А потом идёт было к подвалу, но останавливается у двери.

– А там внизу… – говорит она и чувствует подступающую ярость, она и сама не знала, что её столько накопилось. – Ты знаешь, Гершон, что они делали там?

– Знаю, – отвечает он спокойно, но она ощущает, что в нём растёт раздражение.

– Но тебя это не мучает?

– Эллен, это было, считай, десять лет назад.

– И что?

– И… Ты догадываешься, в каком количестве домов в этом городе за человеческую историю совершались злодейства? Если считать от каменного века, когда здесь появились первые люди? Наверняка на каждом пятом метре происходило что-нибудь подобное, но мы же не впадаем от этого в ступор, правда?

– Здесь совсем другое дело, не передёргивай. Позавчера Яннике принесла из подвала пулю, она не знала, что это, но я знала. И что, по-твоему, я должна ей рассказывать? Как называть вещь, которую она принесла?

– Ну так не называй, всегда можно ответить, что ты не в курсе.

Эллен наклоняет голову, закрывает глаза.

– Гершон, неужели ты не видишь, что этот дом уничтожает нас? – говорит она тихим, слабым голосом.

Гершон кладёт руку ей на плечо.

– Эллен, давай я подчищу все оставшиеся внизу следы войны. И покрашу стены. Тогда тебе станет лучше? – спрашивает он.

Да нет же, не станет! Эллен выворачивается из его рук и уходит наверх, отдохнуть. Ей не надо, чтобы её утешали, тем более так. Чтобы держали за глупого маленького ребёнка, который ночью пугается своей тени. Ей нужно, чтобы Гершон понял её, но он на это, очевидно, не способен.

З

З как Задержание.

З как Злоключение.

З как Заключение.

З как Заточение.

З как Злодеяние.

З как Засада.

З как Зачистка.

З как Закон Риннана, Lex Rinnan, документ, который, по их словам, подписывали члены банды. По этому закону им запрещалось противоречить Риннану. А также сомневаться в правильности его решений. И тем более выходить из банды. В Законе Риннана было прописано и наказание за нарушение правил – несогласие с лидером карается смертью.

З как Знакомый, которого ты внезапно, десятого марта сорок второго года, видишь в лагерной столовой среди привезённых накануне арестантов. Высокий мужчина с ясными глазами одет в робу, как и остальные. Он тоже замечает тебя и поднимает руку в знак приветствия. Это Ральф Тамбс Люке. Вы с Марией много раз встречались с ним. То на улице, тогда Ральф обычно держал путь в лес, собирать новые растения для гербария, то в Студенческом союзе, где он произносил зажигательные речи о несправедливом разделении мировых богатств и правах рабочих. Однажды ты даже был у них в гостях, на вилле на Юнсвансвейен, и рассматривал гербарии в кабинете Ральфа, в комнате на втором этаже, там тебе ещё запомнилось арочное окно, обращённое в сад.

З как Зло.

З как Злость.

З как Зима.

З как Запах и как Заносчивость. Той весной в Фалстаде тебя изредка навещают Мария с Якобом, как навещают и других заключённых их родные, и, хотя ты чувствуешь радость и облегчение, что они живы и хорошо выглядят, эти чувства – когда вы стоите, разделённые забором, – затеняются другим: стыдом. Стыдом за твою тюремную робу, за вонь немытого тела, за то, что ты такой измождённый, грязный и неопрятный доходяга. Ты едва решаешься просунуть руки сквозь прутья, чтобы дотронуться до их мягкой кожи, потому что ты уже и сам себя не узнаёшь, а уж они – тем более, это читается в их глазах.

И

И как Истории, которые Хенри рассказывает в кафе Общества трезвенников в надежде, что ребята будут слушать его и в этот раз тоже. Ну, то есть соберутся кучей вокруг него или сдвинутся на самый краешек стула и будут ловить каждое его слово, не отводя от него взглядов. И тогда ничего страшного, что из кафе он уходит в одиночку. Что ему не хватает духу пойти вместе со всеми в парк кадрить девиц, и он вынужден вечно выдумывать оправдания и веские причины, зачем ему срочно надо домой, а всё потому, что знает: девицы будут не только смотреть на него как на пустое место, но и вообще станут отворачиваться при его приближении, они-де страшно увлечены беседой с кем-то или заняты любым иным делом, лишь бы оно дало им повод повернуться к нему спиной и не вступать в беседу. Все девицы такие, все до одной. И вдруг, в одну прекрасную субботу, случается нечто из ряда вон выходящее, нечто, чего Хенри никак не ждал.