Лексикон света и тьмы

И как Искусство покраски волос.

В октябре сорок второго года Гершон и Якоб прячутся на чердаке в центре Осло, в двух шагах от штаб-квартиры гестапо. Тёмные, считай чёрные, волосы со всей очевидностью сообщают каждому, что их обладатели не принадлежат к арийской расе.

– Волосы вам надо покрасить, – говорит им фру Эриксен и выставляет на стол перед Гершоном и Якобом коричневую аптечную склянку. Когда-то, в другой жизни, до войны и разделения на сорта, она нянчила обоих братьев: её родители были соседями Комиссаров в Тронхейме, и те позвали её присматривать за мальчиками. Ей поручили готовить им еду и мыть их. Тереть намыленной мочалкой тощие тельца и утешать малышей, когда мыло щипет им глаза. Завернуть в полотенце, взять на колени и побаюкать: ну-ну, маленький, сейчас всё пройдёт. Теперь они уже взрослые. Якоб вертит склянку в руках и рассматривает этикетку. Перекись водорода.

– Что? Пе… кись вода… дода, – читает он, спотыкаясь, как с ним иногда бывает, и виновато улыбается Гершону.

Тот берёт склянку и поворачивает этикеткой к себе. Он уже слышал, что есть какое-то средство для осветления волос, до войны некоторые женщины так превращали себя в блондинок. А им с братом надо потрудиться над своими чёрными волосами, чтобы попробовать скрыть своё еврейство.

Фру Эриксен приносит таз с водой и два полотенца, их она кладёт им на плечи. Потом велит Гершону наклониться, льёт ему на голову из склянки и руками втирает жидкость в волосы. Массирует корни волос так основательно, что у него мурашки бегут от её прикосновений. Волосы мокрые-мокрые, даже по щекам течёт. Фру Эриксен пальцем приподнимает его голову за подбородок и внимательно всматривается ему в лицо. На секунду Гершону становится страшно: что, если она собирается поцеловать его, впиться губами в его губы, как он сам подростком не раз мечтал поступить с ней, но она прижимает указательный палец к горлышку склянки и сосредоточенно проводит мокрым пальцем сначала по одной его брови, а потом по другой.

– Ну вот, – говорит она, – теперь наклонись и постой так, чтобы перекись подействовала.

Гершон стоит, уставившись в деревянную столешницу. Слышит, как няня проделывает ту же операцию с Якобом, и снова вспоминает маму. Как она иногда собирала их двоих и отца в кухне, похожей на эту. И потом стригла их всех одного за другим, и чёрные кудри падали на пол и лежали на нём, как карандашные почеркушки.

Фру Эриксен приносит таз чистой воды, примеривается и выливает ему на голову. Холодная вода течёт за шиворот, в уши, но Гершон молчит, терпит. Ждёт, пока она промывает ему волосы, а потом вытирает голову. Когда он наконец распрямляется, то видит Якоба и прыскает от смеха, смеха, который он тут же душит, закрывая себе рот обеими руками, но факт налицо – волосы Якоба не побелели, а стали ярко-рыжими, цвета морковки. Совершенно ненатуральными, Гершон никогда не видел таких волос у живого человека. Фру Эриксен тоже борется со смехом, потому что никто не должен услышать, что братья скрываются на чердаке, но куда там, всё напрасно, теперь она и Якоба заразила своим смехом. Гершон стоит перед зеркалом, прислонённым к стене, и тоже смеётся над собой, а что ещё прикажете делать. Он изменился. Но стал не норвежцем с соломенными волосами, а сияющей морковкой, кем-то вроде потешного персонажа из детского спектакля.

– Теперь нас выдаёт вот это! – говорит он, хватается за волосы и тянет их вверх.

Они пытаются поправить дело водой, но поздно: осветлитель уже проник в каждую клеточку каждого волоса и уничтожил пигмент полностью. Что ж, остаётся только убраться куда подальше. Подальше от Осло, от немцев, от войны.

Они несколько недель ждут оказии на чердаке в Осло. Фру Эриксен уже не однажды приходила к ним наверх с сообщением, чтобы они готовились, что их когда-то заберут и переправят, но каждый раз в последний момент всё срывалось. Каждый раз кого-то арестовывали или выслеживали и забирали кого-то из сопротивленцев.

Фру Эриксен обещает ещё активнее искать способ, как им выбраться. Связаться с мамой слишком опасно. Даже подать ей знак, что они живы, тоже нельзя. Пока нельзя.

Только одно им доступно – думать о тех, кого они потеряли. Расстрел отца фоном присутствует в каждом их разговоре. Это похоже на постоянное однообразное гудение переменной интенсивности, иногда заглушающее всё остальное. Горе накатывает не как волна – ритмично и предсказуемо. Оно скорее напоминает тяжёлую и холодную, полную до краёв ёмкость, которую Гершон носит в груди, постоянно следя за тем, чтобы она не опрокинулась. Иногда слёзы подступают, когда он умывается и видит в зеркале свои рыжие волосы. И усмехается, но улыбка мгновенно деревенеет, потому что он уже видит совсем другое – как отец гребнем зачёсывает назад волосы или мимоходом гладит маму по спине. Он слышит даже его голос: папа напевает что-то либо разговаривает с мамой или приятелем из синагоги, в сердце Гершона происходит короткое замыкание, и слёзы льются рекой.

Октябрь превращается в ноябрь. Соседка из квартиры напротив работает в гестапо секретаршей. У неё часто бывают гости, её друзья-солдаты громко топают и горланят, поднимаясь по лестнице. А то вдруг этажом ниже грохот, кто-то колотит в дверь, ломится в квартиру, и Гершон с Якобом вжимаются у себя на чердаке в стену и ждут, когда загремят шаги на лестнице. Но солдаты пришли не по их душу, они всего лишь хотят указать хозяйке, что шторы затемнения задёрнуты неплотно и из-за них пробивается свет.

Вот уже и 15 ноября. Они всё ждут, в тишине, страхе и скуке. Вот 20-е, они ещё ждут.

Наконец 25 ноября, твоим сыновьям сообщают, чтобы они приготовились: завтра, 26-го утром, их заберёт такси.

Они собирают вещи. Благодарят хозяйку, что так долго укрывала их, и пораньше укладываются спать. Но Гершон лежит без сна ещё и далеко за полночь. Пока несколько сотен таксистов Осло готовятся выполнить поручение, собрать людей по списку и доставить их к корабельной пристани, Гершон вертится в кровати и пытается представить, как оно будет. Наконец-то это случится. Завтра рано утром они уедут.

Как мала жизнь, если с неё срезать всё до кости. Когда у тебя отбирают квартиру и мебель. Тарелки, ложки, ковры, картины забирают тоже, как и обувь, часы, украшения, и у тебя остаётся только тело и то, во что оно было одето.

Гершон сидит на маленькой кровати рядом с Якобом, они ждут такси. Рюкзак с едой, питьём и сменой одежды давно собран. Это всё, что осталось от трудов нескольких поколений и плодов неимоверного социального кульбита, который ты сумел совершить, прыгнув из крохотного еврейского местечка в России в Европу и сумев здесь обуржуазиться. Больше ничего нет.

Они ждут и ждут. Слышат, что подъехала машина и остановилась у дома. Солдаты?

Шаги по лестнице. Ключ поворачивается в замке, и дверь отворяется. Пришла фру Эриксен.

– Идёмте, – шепчет она.

Гершон встаёт, и Якоб тоже. Мысленно поблагодарив мансарду за приют, они выходят на лестницу. Гершон успевает посмотреть на ночное небо. Там наверху белеет Венера, которую столетиями называют Северной звездой.

Ступеньки скрипят, одна за одной, до самого низа. Фру Эриксен выходит первой, проверяет, что солдат нет, и зовёт их.

– Я сказала ему, куда вас везти, садитесь, и всё, – говорит она и целует обоих на прощание.

Пригнувшись, Гершон идёт к такси, проскальзывает на заднее сиденье и видит в зеркале лицо шофёра. Якоб садится рядом и поправляет шапку, надетую, чтобы скрывать его морковного цвета волосы.

– На вокзал, – говорит Гершон.

Шофёр кивает и поворачивает ключ в зажигании. Метрах в двадцати идёт немецкий солдат, он оборачивается на звук, но продолжает свой путь. И они едут, до восхода ещё далеко, улицы пусты и темны. Только птицы кое-где расклёвывают мусор, который вытянули из помойки. Дорога вдоль моря, справа у них вода и большие корабли, стоящие у причалов. Доезжают до вокзала. Шофёр говорит, что дама уже заплатила. Они выходят на перрон. Стараются держаться полумрака, идут, опустив голову. Перрон слишком ярко освещён, на каждом столбе по фонарю. Пока они на перроне одни, но до поезда ещё пятнадцать минут, а оранжевые пряди из-под шапок всё равно торчат. Внезапно Якоб подходит к ближайшему фонарю, торопливо оглядывается, протягивает руку в перчатке и чуть крутит лампочку. Она гаснет.

Становится темнее, Якоб озорно подмигивает Гершону, тот хлопает брата по плечу. Они ждут. Отслеживают каждое шевеление на остальных платформах, прислушиваются к каждому шороху. Наконец поезд приходит. Они садятся, в вагоне кроме них никого. Едут. Выезжают из Осло. Сходят в Стрёммене и, согласно инструкции, пересаживаются на автобус. Забиваются назад, сидят, сжавшись, лишь бы не мозолить никому глаза. Только шапки и торчат над сиденьями.

Ту самую ночь, когда по всему Осло мотаются челночными рейсами такси, забирают еврейские семьи из их квартир и свозят всех к «Донау», братья Комиссар проводят в пути, отворачиваясь от окна при виде каждого автобуса. В конце концов они добираются до назначенного места и выходят из автобуса где-то посреди леса. Стоят среди елей и ждут. Ждут, и ждут, и ждут.