Лексикон света и тьмы

– Вы ж наверняка подвал тоже хотите посмотреть, – говорит он и тянет на себя тёмно-коричневую дверь.

Я киваю, улыбаюсь вежливо и начинаю спускаться вслед за ним по ступенькам, в нос бьёт запах подвальной сырости. Стены из старого крошащегося кирпича. Внизу дверь внутрь подвала уже открыта, возможно, он спускался и специально открыл её перед моим приездом. В своё время всю эту дверь занавешивал огромный лист бумаги, на котором какой-то член банды нарисовал тоже дверь, но средневековую: косые планки, мощные железные рейки и кованые гвозди в виде выведенных тушью кругов, – а потом сделал в листе прорезь для дверной ручки. Поверху арочной двери шла надпись «Бандова обитель», а под ней сентенция о выпивке, которую я так и не сумел полностью расшифровать: «Если ты устал и обессилел, помни – стопарик […]».

Я оглянулся, входя в комнату, словно ожидая увидеть вторую картинку, ту, которая висела на обратной стороне двери: скелет с косой в руке и надписью поверх его черепушки «Добро пожаловать на праздник!». Низкий потолок давит, и я пытаюсь представить, как тут было тогда, где стояли предметы, о которых мне известно. Слева бар, у Греты и Яннике была там сцена театра. Две бочки и ещё множество вещей, которые я утром видел в Музее юстиции в Тронхейме.

Хозяин показывает мне пули, которые выколупал из стен во время ремонта. Потом объясняет, где были камеры узников.

Две тесные каморки, форму которых до сих пор воспроизводят своим расположением пыльные отверстия от шурупов и светлые следы от балок на стенах.

К как пластинки Кольраби, плававшие в обеденной похлёбке.

K как Комиссар, фамилия, кою ты унаследовал от отца, Исраэля Комиссара. Фамилия, неотличимая от звания многих из тех людей, которые тебя арестовывали, сортировали, распоряжались твоей судьбой, поскольку она, видимо, одного происхождения со словом «рейхскомиссар». Насколько я знаю, твой отец получил эту фамилию за то, что работал лесничим у русского царя.

К как Кошмары и как Клубы холодного воздуха, которые поднимаются из подвала дома на Юнсвансвейен, 46, заставляя Эллен остановиться. Ей необходимо спуститься вниз, потому что там сохнет её блузка. Служанка ушла гулять с Гретой, Гершон на работе, а Яннике в школе. И Эллен останавливается наверху лестницы, раздумывая, что надеть вместо этой блузки, а может, и вовсе на улицу не ходить, забраться на второй этаж и полежать там, отдохнуть. Но это ведь как-то глупо, да?

Иногда Эллен думает, как хорошо было бы исчезнуть, а ещё лучше – сбежать, бросив всё и вся, как Нора в «Кукольном доме», просто уехать и снова заняться музыкой, играть на фортепиано, концертировать, думает она и воображает полный зал, публика с горящими глазами стоя аплодирует ей. Эллен явственно представляет, как пакует чемоданы и уезжает прочь от постылого брака, от чудовищных картин пыток, внезапно настигающих её, от чувства, что она ни в чём не состоялась, неудачница, но куда ей ехать? И где взять денег? Нет, ничего из этого не выйдет. Она ничего не умеет. Внучка еврейского табачного магната Морица Глотта и его норвежской жены, Розы Оливии, она росла на роскошной вилле с поварами, портнихами и прислугой, для такой жизни требуется богатство, которое отняла у них война, потому что хоть дед и пытался спасти своё состояние, переписав его на детей и жену-норвежку, власти нашли достаточно аргументов, чтобы конфисковать всё. И так их семья потеряла фабрику, виллу деда в Норстране, дачу в Конглюнгене и виллу её отца в Хеггли, в ней нацисты устроили казино. А потом их вынудили бежать из страны. То, что мать – норвежка из Северной Норвегии, нисколько не помогло, потому что любая степень еврейства была основанием для репрессий. Всю серьёзность положения семья поняла, только когда на виллу в Норстране вломились немецкие солдаты. У них был приказ арестовать деда Морица как еврея. Его спас сердечный приступ, невероятным образом случившийся во время ареста. В разгар разбирательств с солдатами – в чём он провинился и почему всё же должен поехать с ними – и переговоров с женой ему стало плохо с сердцем; ирония жизни в том, что его приступ чудесным образом спас всю семью, потому что из-за него солдаты утеряли былую решимость, развернулись и уехали. На прощанье они велели Морицу явиться к ним, если он выживет, и убрались восвояси, оставив его корчиться на полу от сердечных болей в ожидании скорой помощи. Морица положили в больницу, дав тем самым семье время спланировать побег. Дед с бабушкой укрылись в хижине в Гюльбралсдалене и оставались там до конца войны. А Эллен и остальные сбежали в Швецию с помощью «Доставки Карла Фредриксена». Их привезли в оранжерею, где их встретили чужие люди и спрятали в затянутом брезентом грузовике. Эллен с сестрой и родителями тряслись в темноте, в ужасе ожидая, что их могут раскрыть в любую секунду. Они остались живы, пересекли границу и обосновались в поселении беженцев, но чувство безопасности никогда к Эллен не вернулось. Как и амбиции выступать с концертами или стать художницей. В лагере она встретила Гершона. С тех пор прошли годы, война кончилась, но конца ей не видно. Прошлое преследует Эллен, хочет она того или нет, как и в это утро, когда она застывает на лестнице в подвал. Эллен недвижно стоит перед дверью, потом встряхивает головой и хватается за ручку. Дверь скрипит, открываясь, но она так всегда делает, нечего бояться, думает Эллен, просовывает голову в дверной проём, и в нос ей ударяет затхлый землисто-каменистый воздух, холодный и пыльный. Она начинает спускаться по ступенькам, держась за перила, но вдруг её пронзает догадка, что и рука Риннана скользила по этой же деревяшке. Эллен отдёргивает руку, будто обжёгшись. Дыхание становится тяжелее, но она заставляет себя продолжать идти, шаг за шагом. Наклоняет голову, чтобы не смотреть на потолок, и заглядывает в подвал.

– Есть кто? – говорит она в воздух, чтобы убедиться, что в подвале никого нет.

В ответ молчание. Эллен движется вглубь подвала, ступая по половицам, она бывала здесь множество раз, уговаривает она себя, нет причин так переживать, так себя накручивать, говорит она себе, с другой стороны, она никогда не бывала здесь одна, а в одиночестве разыгрывается воображение, фантазия не упускает возможности превратить любую вещь в нечто совсем другое, страшное, заполнить комнату видениями, так оно и происходит – проходя мимо бара, Эллен непроизвольно думает: «А здесь банда Риннана накачивалась спиртным, прежде чем продолжить свои допросы», и тут же соскальзывает в видение, где избивают кнутами и цепями заключённого, привязанного к стулу. Слышит вопли истязаемого и вспоминает подробности происходившего тут, которыми охотно делятся с ней встречные и поперечные, сопровождая рассказы мерзкими улыбочками, с полнейшей бесчувственностью к ней, отказываясь понимать, что свои слова они выжигают ей на сердце.

Эллен моргает, отгоняет видение, торопится поскорее покончить с делом, ей на глаза попадается отверстие от пули в стене, но она не останавливается, а идёт в прачечную за углом. Здесь висит её шёлковая блузка, рядом со скатертью, нижним бельём и простынёй. Что за глупости – бояться, что можно кого-то здесь встретить, опять думает она, призраков не бывает. Но руки всё равно дрожат, и она роняет белую блузку, неловко снимая её с сушилки, сдвигает в сторону скатерть, нагибается поднять блузку. Берёт её, выпрямляется, и вдруг с губ срывается крик: под блузкой оказался сток. Самый обычный сток, отверстие в полу для стекающей воды, но Эллен мерещится кровь и вспоминаются слова подруги: «А ты знаешь, что трёх человек они там расчленили?»

К как Кровь и как Кромсать.

К как Команды и как Командование.

K как Карл Долмен, светловолосый юноша девятнадцати лет, попросившийся служить под началом Риннана в сорок втором году, мгновенно поднявшийся в иерархии и ставший самым доверенным лицом Риннана.

Это как раз Карл стоял, запыхавшись, в конце апреля сорок пятого года посреди подвала с окровавленным топором в руках и страдальческой миной на лице.

К как Квислинг, норвежский нацист и политик, имя которого стало синонимом предателя. По молодости Видкун Квислинг тоже был пытлив и любознателен, присматривался к разному и перепробовал многое, но закончил пылким сторонником Национального собрания. А после войны всячески раздувал свою роль – чего он только не совершил, если верить его утверждениям. Такое поведение лишний раз обнажило мечту, ставшую приводным механизмом стольких бед, но неизменно прельстительную для многих молодых людей, – мечту сделаться важной персоной.

Л

Л как Лиссабонская резня 1506 года, когда толпа христиан, взвинченная долгим периодом засухи и неурожаев, выместила свое отчаяние и гнев на еврейской общине, хватая, убивая и сжигая евреев. За несколько кровавых дней апреля в Лиссабоне было уничтожено почти пять тысяч евреев.

Л как Летний Ласковый свет в саду виллы на Юнсвансвейен, таким его запомнила Эллен в первое лето. Оглянувшись, она видит, что Гершон подхватил Яннике под мышки и помогает ей прыгать вверх по ступенькам, а малышка сияет от радости.

Эллен лежит на втором этаже, в комнате с выступающим арочным окном, и у неё перед глазами короткими вспышками мелькают воспоминания о её жизни в поселении беженцев. Как светились глаза Гершона, когда он повернулся к ней. Какая в нём чувствовалась лёгкость, из-за неё-то Эллен и обратила на него внимание. Ей вспоминается, как однажды вечером музыканты собрались играть, а Гершон вдруг встал и пошёл к ним, попросился в ударники. Эллен так и видит, как он идёт и штаны обтягивают попу и как он улыбается ей, ей одной, устраиваясь на табуретке, а потом берёт палочки и подхватывает джазовый ритм. Какой счастливой она чувствовала себя, когда они проснулись рядом и она провела рукой по его бедру.

Л как Любовь и как Ленивое утро в постели, они вдвоём, рядом никого, только шаги и разговоры идущих мимо людей, так что надо вести себя тихо-тихо, когда они занимаются любовью.

Как всё это далеко от комнаты в мансарде, где Эллен лежит в одиночестве, с долбящей головной болью. О счастье речи нет, и невыносимо смотреть на пробивающийся сквозь гардины свет.

Л как Люди.

Л как Виктор Линд. Несколько лет назад еврейский скульптор Виктор Линд создал необычное произведение искусства в память о 26 ноября 1942 года, когда за ночь и утро в Осло арестовали всех евреев. Линд заказал сто такси, как сделал во время депортации начальник полиции норвежец Кнут Рёд, и сто машин в четыре тридцать утра встали колонной вдоль Киркевейен, мигая маячками, как вереница разом загудевших сирен, время тикало, ведя обратный отсчет, и в пять ноль-ноль незримый корабль отвалил от пристани и покинул Осло.

Л как Левангер.

Л как Ланстадсвейен, 1, где на втором этаже маленький мальчик приплющивает нос к оконному стеклу как-то вечером в конце войны. Это Роар Риннан, сын Хенри, он глядит в окно, стекло холодит лоб, и Роар смотрит, как золотой свет солнца, падающий на деревья и дорогу, меняет картинку за окном. Он следит взглядом за птичкой, слышит, как мама гремит на кухне кастрюлями, а потом видит, что к дому быстрыми шагами наконец-то идёт. Мальчик поднимает руку, машет отцу, но тот его не видит. Он смотрит прямо перед собой, останавливается под деревом и закуривает сигарету. «Чего он остановился?» – думает мальчик. Потом видит, что идёт ещё один дядя, быстрым нервным шагом. Видит, что папа дёргается и прячется за деревом. Незнакомец подходит ближе, а папа внезапно выскакивает из-за дерева и хватает его за воротник рубашки, отчего другой дядька пугается и выгибает спину. Роар видит, что папа размахивает свободной рукой, мелькает оружие, ему даже голоса немного слышно, папа ругается. «В чём этот дядька провинился?» – недоумевает Роар и тут же думает, что маме этого видеть не надо. И никому не надо видеть, что отец сцепился с этим чужаком, прямо там, на заросшем травой холме, с которого они зимой съезжают на санках, и пинает бедолагу ногами, тот падает на спину и катится с холма. Роар видит, что отец суёт под куртку оружие, зачёсывает назад чёлку, поворачивается и идёт вверх по холму. У Роара колотится сердце и голова разрывается от мыслей. Вдруг отец бросает взгляд на дом, и Роара как ветром сдувает, не дай бог отец догадается, что он всё видел.