Лексикон света и тьмы
Шрифт:
Эллен тянется за бокалом, ловит на себе неодобрительный взгляд Гершона, но один-то глоточек вина можно. Потом кладёт себе картошку с блюда, Мария ещё раз спрашивает, как она поживает, и Эллен надевает самую любезную улыбку.
– Спасибо, я поживаю отлично. Вы же знаете, как мне повезло! – говорит она, улыбаясь Гершону, и секунду сама в это верит.
К как Коммивояжёр, новая работа, благодаря ей Риннан восстаёт из экономических руин и выбирается из Дома призрения бедняков. Некий Эрнст Пароф нанимает его в свою транспортную компанию, чтобы Риннан объезжал на машине с товарами все окрестности Левангера, каждый хутор, каждый дом. Работа позволяет Риннану снова планировать нормальную жизнь, но теперь обычной жизни ему недостаточно. Он хочет чего-то другого,
– Как называется столица Боливии, знаешь? Ага, не знаешь.
Или:
– А кто в курсе, что значит слово дискрепанс? Никто? Так я и подозревал.
И тут главная радость – заставить их почувствовать смущение и неуверенность. Смотреть, как они бекают-мекают, отводят глаза, как показывают свою слабость, когда пытаются дать ответ. Налюбовавшись на их никчёмность, он уходит. Очередные доказательства, что он всех умнее, получены, а большего ему не надо.
Иной раз он даже думает, что можно бы и просто посидеть с ними в кафе, как раньше, но только зачем?
Риннан ездит от хутора к хутору, продаёт товары. Вступает в разговоры, узнаёт имена хуторян, это пригодится потом, чтобы торговля шла бойчее. Но он узнаёт и многое другое. Например, политические взгляды людей. Тайная информация, о бесценности которой он пока не осведомлён.
Начинается Зимняя война, финские солдаты сражаются в снегах с русскими коммунистами, прячутся за валунами и большими деревьями, одетые в снежно-белые халаты. Он закрывает вечером глаза и живо представляет картинку: безмолвный русский зимний пейзаж. На свежем снегу только заячьи следы, под ёлками темнеет древесная труха – то ветер содрал кору или же постарались маленькие лапки белки, взбиравшейся наверх. Полная, полная тишина. А потом из снега встаёт он, всеми не видимый, и стреляет.
Многие хотели бы поехать на эту войну. В Левангере открылся вербовочный пункт. Хенри отстаивает очередь и сообщает, что очень хотел бы разгромить коммунистическую угрозу, идущую с Востока, и что он ни капли не боится, потому что он и правда не боится. Наоборот, его тянет на войну.
Всех добровольцев взвешивают и измеряют рост, даже Хенри, сколько он ни доказывает, что в этом нет нужды, исключения для него не делают, и, конечно же, он попадает к женщине. Милой молоденькой девушке с чёлкой и в белом халате, с тонкими руками и сияющими глазами.
Она просит его разуться, подойти к стене и прижаться спиной к ростомеру. Хенри слышит неприятный звук, когда мерную планку спускают вниз с отметки, оставшейся от предыдущего новобранца, наверняка сантиметров на двадцать выше Хенри; наконец белая деревяшка ложится ему на голову, на волосы, нарочно зачёсанные наверх, но эта сестра, разумеется, должна примять их, чтобы планка плотнее прижалась к черепу. Хенри стоит, сжав зубы. Сестра как ни в чём не бывало записывает результаты, проговаривая их себе под нос: «Метр шестьдесят… угу», но он видит, что ей смешно, а её попытки скрыть это унизительны для него вдвойне. Она будто заранее уверена, что если просто сказать вслух метр шестьдесят, то он такого удара не переживёт. Можно подумать, ему не напоминают о его смехотворном росте каждый день и каждый час.
Хенри уходит домой ждать решения. И начинаются вязкие, бесконечные дни, Хенри ничего не делает, только ждёт, когда получит повестку, а с ней и возможность свалить и отсюда, и вообще от всего. Возможность уехать из Левангера, с его заурядностью и мещанскими замашками, на поле битвы, где идёт настоящая борьба и рождаются истинные герои. Он знает и других, записавшихся на войну, но их немного, и Хенри отмечает, с каким уважением встречают в кафе его сообщение, что он идёт добровольцем и что вопрос только в том, когда его отправят.
Проходит неделя.
Две.
Наконец по почте приходит ответ. Пока Риннан пальцами разрывает конверт, он словно отрывает пласты
скуки, бессилия и приоткрывает щель в другой мир, в другую жизнь. Отказ. К службе не годен.Риннану приходится перечитать письмо несколько раз, чтобы удостовериться, что в нём действительно написано то, что написано. Без объяснений. Етить колотить. Может быть, всё же из-за роста?
Но разве Зимняя война – это конкурс долговязых? Неужели надо быть в два метра ростом, чтобы нажать на курок? Или под два метра, чтобы водить машину? Врываться в дом? Стрелять в неприятеля?
Да нет, конечно. Ярость, ярость кипит в нём.
И всё равно он оказывается не готов к унижению, что настигает его на улице спустя несколько дней, когда по дороге домой он проходит мимо компании парней, которые гуляют с девушками, мечтая произвести на них впечатление. И один из них шепчет в спину Риннану, но достаточно громко, чтобы тот услышал:
– Говорят, Риннана не возьмут на войну, пока не построят маленьких танков.
Вот же гады.
Паразиты долбаные!
Вот бы бошки открутить всем этим говнососам!
Размазать по их мордам эти ухмылочки, все, все они гады, и те, что на улице, и те, что во всяких там конторах и министерствах. Врезать бы этим удачливым красавчикам, которые НИЧЕГОШЕНЬКИ не сделали, а всего только родились с нормальным телом.
Вы у меня поплатитесь, думает Хенри, идя дальше с опущенными глазами. Наступит день, когда я перерасту этот сраный город, стану большим человеком, получу высокий пост, вот тогда вы у меня попляшете. И может быть, я позволю вам на коленях вымаливать у меня разрешение просто задать мне вопрос.
ВОТ ПОГОДИТЕ! – кричит всё у него в груди. – ВОТ ПОГОДИТЕ!
K как Кипа, или ермолка.
Впервые я услышал, как эти слова произносят вслух, в бассейне города Барум одним зимним днём в конце прошлого века. Я, согласно сезону синевато-бледный, был облачён в купальные шорты, хотя в ту пору я вообще коротких штанов не носил, поскольку считал, что мои ноги, из-за которых я постоянно комплексовал, смотрятся в них ещё более тощими, чем они есть на самом деле. Тем не менее я стоял посреди зимы в шортах в бассейне, поскольку записался на курс спасения на воде, прохождение которого давало мне летом работу в развлекательном клубе для детей в Калвёй, рядом с Осло. Подойдя к бассейну, я сразу приметил девушку, сидевшую у бортика, она была тут единственным одетым человеком. Мне хватило одного взгляда понять, что между нами возник импульс, хотя она нисколько не походила на ту, которую я, что называется, искал. Юная, коротко стриженная, с ясными карими глазами, в чёрных брюках и тёмно-синем батнике. Мы только посмотрели друг на друга, может, чуть дольше принятого зацепившись взглядами, и она вернулась к разговору с подругой, стала рассказывать, что всё у неё хорошо, вот обзавелась молодым человеком, и я помню, что сразу ощутил острое разочарование. Я подумал, что вечно со мной так, значит, нечего в её сторону и мечтать. И тут же принялся болтать с приятелем, о чём, не помню, видимо, обсуждалась какая-то сцена из фильма или книги, короче, стою я рядом с бассейном и силюсь вспомнить, как называется та шапочка на голове у евреев, слово вертится в уме, но мне не даётся. И в этот момент девушка переключает внимание на меня и говорит: «Кипа, или ермолка».
Оказалось, она отвечает за весь этот летний лагерь, хотя вообще-то собирается провести в Норвегии только лето, а потом вернуться доучиваться в Испанию. У неё была необычная фамилия, Комиссар, и не успело ещё лето кончиться, как она разорвала прежние отношения, мы стали парой, и она решила остаться в Норвегии. Я переехал к ней. Мы путешествовали, учились, поженились. У нас родился ребёнок, и ещё один, и вот уже двадцать лет мы вплетаемся друг в друга, всё прочнее и прочнее.
К как Карта Европы, по которой расползается война, разевая пасть и зарясь на всё большие куски, как если бы кто-то держал под картой зажжённую спичку, прямо под Германией, и от жара пламени карта сначала потемнела бы и на ней пропали все дороги, а потом внезапно полыхнула, зияя расширяющейся дырой, поглощающей город за городом, страну за страной.