Ленька-активист
Шрифт:
— Товарищ Сталин, — начал я, стараясь, чтобы голос мой, несмотря на предательскую дрожь в коленях, звучал твердо и уверенно. — Никакого умысла идти против линии партии, против решений Центрального Комитета, у меня не было, и быть не могло. Я — комсомолец, воспитанный партией, и я предан ей всем своим существом, каждой каплей крови. То письмо, о котором вы говорите, было продиктовано исключительно заботой о деле, о том, чтобы избежать тех серьезных ошибок, которые, как мне кажется, допускаются на местах при проведении политики украинизации, и которые могут повредить нашей общей работе, нашему единству…
— Ошибок? — перебил он меня, и в его голосе, до этого тихом и вкрадчивом, прозвучала ледяная, почти змеиная ирония. Его желтоватые глаза опасно сузились, превратившись
Он усмехнулся своей знаменитой, ничего хорошего не предвещающей усмешкой, от которой у меня мороз пробежал по коже, а сердце ухнуло куда-то в пятки. Я понял, что нужно срочно менять тактику. Объяснения и оправдания здесь не помогут. Он ждал другого. Он ждал либо полного, безоговорочного раскаяния, либо… либо я не знал, чего он ждал.
— Товарищ Сталин, — я поднял на него глаза, стараясь выдержать его тяжелый, буравящий взгляд. — Я не смею учить партию. Я просто… я вижу, что происходит на местах. Я вижу, как эта политика, проводимая зачастую формально, без учета реальной обстановки, вызывает недовольство у значительной части населения, особенно у русскоязычных рабочих и специалистов, которые составляют костяк нашего промышленного пролетариата на Украине.
Сталин молча слушал, попыхивая своей неизменной короткой трубкой. Ароматный дым «Герцеговины Флор» медленно расползался по кабинету, смешиваясь с запахом старых бумаг и чего-то еще, неуловимо-тревожного.
— Таварищ Брэжнев, — сказал он наконец, и в его голосе снова зазвучали стальные нотки. — Ви, я вижу, не панимаете всей глубины и сложности момента. Сейчас, когда мы ведем решительную борьбу с трацкистско-зиновьевской аппазицией, когда эти… бывшие важди, — он презрительно скривил губы, — пытаются раскалоть партию, падарвать ее единство, любое выступление против линии ЦК, даже самое, казалось бы, невинное, даже прадиктованное самыми «благими намерениями», льет воду на мельницу наших врагов. Ви панимаете это?
Он сделал паузу, давая мне возможность осознать всю серьезность его слов.
— Близится время решающей схватки, таварищ Брэжнев, — продолжал он, и его голос стал еще тише, но от этого еще более зловещим. — Схватки, в которой будет решено, кто паведет партию и страну дальше — мы, верные ленинцы, или эти… фразеры и оппартунисты во главе с Троцким. Он сейчас мобилизует всех своих старонников, всех недовольных, всех, кто мечтает о реставрации капитализма. И в ближайшее время, я в этом уверен, эти антипартийные силы аткрыта выступят против партии, против ее генеральной линии. И в этой борьбе, таварищ Брэжнев, не может быть нейтральных. Каждый должен будет сделать свой выбор. Каждый должен будет апределиться, на чьей он стороне. Или за партию, за ее Центральный Камитет, за линию верных ленинцев. Или — за Троцкого, за оппазицию, за раскол. Третьего не дано. Ви меня панимаете?
Он смотрел на меня в упор. Он требовал ответа. Немедленного, однозначного.
— Товарищ Сталин, — сказал я твердо, чувствуя, как отступает страх, уступая место какой-то холодной, отчаянной решимости. — Я свой выбор сделал давно. Еще тогда, в девятнадцатом, когда пошел против Деникина. Я — за партию. Я — за Центральный Комитет. Я — за вас, товарищ Сталин. Безусловно и безоговорочно.
В его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Но он не спешил с выводами.
— Харашо, — кивнул он. — Это правильный выбор, таварищ Брэжнев. Выбор настоящего бальшэвика. Но тогда объясните мне, пачему ви, будучи на словах за партию, на деле выступаете против ее палитики, против решений Политбюро? Палитика каренизации, украинизации — это ведь не мая личная прихоть. Это — ленинская национальная палитика, направленная на развитие национальных культур, на привлечение на нашу сторону трудящихся масс всех наций и народностей. А ви, получается, льете
воду на мельницу тех, кто хател бы сарвать эту палитику, тех, кто мечтает о «единой и неделимой», тех, кто не панимает всей важности решения национального вапроса для судьбы нашей революции.— Товарищ Сталин, — возразил я, стараясь говорить как можно более убедительно. — Я ни в коем случае не против ленинской национальной политики. Я — за развитие украинской культуры, украинского языка. Но та политика коренизации, которая проводится сейчас на Украине, те методы и те темпы, которыми она осуществляется, на мой взгляд, приведут не к укреплению Советской власти, а к ее ослаблению, а возможно, и к катастрофе.
— Канкретнее, таварищ Брэжнев, канкретнее, — потребовал он, и в его голосе снова прозвучала сталь. — Без общих фраз. Факты. Аргументы. Виводы!
Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Это был мой последний шанс.
— Товарищ Сталин, я вижу, как на местах, в Харькове, в Донбассе, чрезмерное, я бы сказал, форсированное усердие в насаждении украинского языка и вытеснении русского, особенно в административном аппарате и в системе образования, приводит к росту недовольства. И не только среди русскоязычного населения, но и среди тех украинцев, которые привыкли пользоваться русским языком, считать русский языком науки, техники, межнационального общения. Это, товарищ Сталин, может привести, и уже приводит, к росту местного, украинского национализма и сепаратистских настроений.
— Национализма? — Сталин прищурился. — Ви так считаете, таварищ Брэжнев? А не путаете ли ви здоровое стремление нации к развитию сваей культуры с буржуазным национализмом?
— Ни в коем случае, товарищ Сталин! — горячо возразил я. — Я сам рожден на Украине, люблю свою землю, свой язык и культуру. Но я вижу, как под прикрытием правильных лозунгов о национальном возрождении активизируются элементы, которые мечтают о «самостийной Украине», о ее отрыве от Советского Союза. Они используют украинизацию как ширму для своей контрреволюционной деятельности. И форсированная, непродуманная украинизация административного аппарата, системы образования, прессы, проводимая без учета реальной языковой ситуации, без достаточного количества квалифицированных кадров, только льет воду на их мельницу. Это объективно подрывает единство нашего пролетарского государства и создает благодатную почву для бывших петлюровцев, для кулаков, для всей той сволочи, которая спит и видит, как бы нам навредить. Таких «скрытых самостийщиков» на Украине полным-полно, и политика коренизации льет воду на их мельницу.
— Так, так… — Сталин задумчиво пожевал мундштук трубки. — А что канкретна, па-вашему, не так с кадрами и образованием?
— Товарищ Сталин, для полномасштабной украинизации, для перевода всего делопроизводства, всего образования, всей науки на украинский язык требуется огромное количество квалифицированных учителей, переводчиков, редакторов, ученых, инженеров, владеющих украинским языком на высоком, профессиональном уровне. А где мы их возьмем в такие короткие сроки? Их просто нет! В результате что получается? На ответственные посты назначаются люди не по деловым качествам, а по языковому признаку. Опытных, преданных делу партии специалистов, но, к сожалению, не владеющих в достаточной степени украинским языком, увольняют или задвигают на вторые роли. А на их место приходят молодые, неопытные, но зато «национально свядомые» кадры, — тут я не врал, просто описывал ситуацию, которая разовьется чуть позже.
Все, что я говорил, уже было, но пока что не достигло катастрофических высот. Но если сейчас ничего не сделать, то будущего, из которого я попал в это время и место, неизбежно наступит. Поэтому я продолжал говорить:
— Недостаток специалистов неизбежно приведет к резкому снижению качества и образования, и делопроизводства, и научной работы. Также необходимы колоссальные средства на издание учебников, научной и технической литературы на украинском языке, на переоборудование типографий, на создание новых культурных учреждений — ресурсы, которые сейчас жизненно необходимы нам для проведения индустриализации, для укрепления обороноспособности страны.