Ленька-активист

Я молчал, глядя в окно, за которым кружился редкий снег.

— Что с тобой? — она удивленно посмотрела на меня. — Ты какой-то… неживой. Сопромат опять завалил?

— Я видел тебя Вика, — сказал я тихо, не поворачиваясь. — На Сумской. С военным.

Она на мгновение замерла, потом ее брови удивленно поползли вверх.

— Видел? Ну и что? Это мой старый знакомый, мы вместе в кружке эсперанто занимаемся. Он — очень славный малый. Мы просто гуляли.

— Просто гуляли? — горько усмехнулся я, поворачиваясь к ней.

— Леня, ты что, ревнуешь? — она рассмеялась, и этот легкий, беззаботный смех резанул меня по сердцу. — Я же тебе говорила: ревность — уродливый пережиток собственнической морали. Это чувство, которое унижает и того, кто ревнует, и того, кого ревнуют. Мы — свободные люди. Мы не принадлежим никому, как вещи!

— Ну, то есть — сегодня со мной, завтра — с ним?

— А почему нет? — она посмотрела на меня с искренним недоумением. — Если мне хорошо с тобой, и хорошо с ним? Разве это преступление? Любовь — это не паек, который выдают по карточкам, в одни руки. Это — солнце, оно светит для всех!

И в этот момент я понял, что все кончено. Я не мог, не хотел жить по ее правилам. Мне нужно было все или ничего.

— Знаешь, Вика, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо и отчужденно. — Я, наверное, не дорос до твоей свободной морали. Я — собственник. Пережиток прошлого. И поэтому я не вижу больше смысла в наших встречах!

Она удивленно посмотрела на меня.

— Ты что… ты меня прогоняешь? Из-за этих глупых, мещанских предрассудков?

— Я просто ставлю точку, — сказал я. — Мы слишком разные.

На ее лице отразилась целая гамма чувств: удивление, обида, гнев.

— Ну и дурак, Брежнев! — фыркнула она. — Сухарь! Живи со своими сопроматами и чертежами, комсомольская вобла!

Она схватила свою шубку и, не прощаясь, выбежала из комнаты, хлопнув дверью так, что в единственном окошке зазвенели стекла.

А я остался один. В моей каморке еще пахло забытыми апельсинами и ее духами. Но было тихо и пусто. Нда… Вот тебе, парень, наука! Я сам того не заметив, привязался к ней.

А зря.

* * *

Разрыв с Викторией оставил в душе горький, неприятный осадок, но времени на рефлексию не было. Жизнь неслась вперед, как скорый поезд. Наша радиолаборатория, начавшись с горстки энтузиастов в каморке, превратилась в серьезное предприятие. Мы не только собрали несколько десятков детекторных приемников для общежитий, но и сконструировали свой первый, пусть и маломощный, ламповый передатчик.

Апофеозом нашей деятельности стало строительство радиовышки. Она была не такой высокой, как парашютная, — всего метров пятнадцать, — но для нас она была настоящей Эйфелевой башней. Мы установили ее на крыше самого высокого корпуса института. Простая, решетчатая конструкция из дерева, с натянутыми, как струны, проводами антенны.

В день первого выхода в эфир в нашей лаборатории собрался весь комсомольский актив. Алексей, бледный от волнения, сел за передатчик.

— Внимание, внимание! — торжественно произнес он в микрофон. — Говорит радиостанция Харьковского технологического института имени товарища Ленина! Начинаем нашу первую передачу!

Это была победа. Маленькая, но наша. Мы вышли в эфир.

На следующий день Алексей подошел ко мне, сияя, как начищенный пятак.

— Ленька, все прошло на ура! Это победа, это триумф! Нас слышали по всей губернии! Мне уже звонили из горкома, поздравляли! Сказали, нужно срочно подготовить подробный отчет о нашей работе. Для ЦК комсомола и для парткома.

— Отчет? — переспросил я. — Хорошо. Подготовим.

— Не «подготовим», а «подготовишь», — усмехнулся Алексей. — Ты у нас — генератор идей, тебе и карты в руки. Напиши так, чтобы там, в Москве, ахнули. Распиши все перспективы, про радиофикацию, про факультет, про военное применение. Ты это умеешь.

Да, я это умел. Когда отчет был готов, я отнес его Алексею. Он пробежал его глазами, и лицо его вытянулось.

— Леня, ты что? — спросил он с удивлением. — Это же никуда не годится!

— Почему? — опешил я. — Что-то не так с содержанием?

— С содержанием-то все в порядке, — вздохнул он. — Даже очень хорошо, я бы сказал. А вот с формой — беда.

— С какой еще формой?

— С языковой, — Алексей посмотрел на меня, как на неразумное дитя. — Ты что, газет не читаешь?

Он взял со стола свежий номер газеты «Комуніст» и ткнул пальцем в передовицу.

— Вот, читай.

Я взял газету. И ничего поначалу не понял. Почему-то она была на украинском языке.

— Что это?

— Це українська мова, товаришу Брежнєв, — с деланным, ироничным акцентом ответил Алексей. — С недавних пор — язык нашего делопроизводства.

И тут до меня дошло. Коренизация. Политика, о которой я читал в учебниках истории, но как-то не придавал ей значения, вдруг обрушилась на меня во всей своей бюрократической красе.

— Пришел циркуляр из ЦК КП (б)У, — продолжал меж тем Алексей. — В рамках борьбы с великорусским шовинизмом и для развития национальных культур, все официальное делопроизводство, вся отчетность, все вывески в учреждениях переводятся на украинский язык. В обязательном порядке. Так что, дорогой товарищ, будь добр, переписывай свой гениальный отчет на мову. Иначе его в горкоме даже читать не станут.

Глава 19

Эх, и хлебнул я горя с этой «мовой» — мама дорогая! Сидел над отчетом, как средневековый монах над еретическим трактатом. Простая, казалось бы, задача — изложить на бумаге наши успехи с радиолабораторией — из-за этого идиотского формализма превратилась в настоящую пытку. Я — человек, привыкший мыслить формулами и схемами, вдруг столкнулся с вязкой, неподатливой материей нового, казенного украинского языка.

Слова, которые я знал с детства, которые были частью меня, вдруг стали чужими, неправильными. Нужно было писать не «институт», а «інститут», не «радио», а «радіо». Привычные русские обороты заменялись какими-то громоздкими, искусственными конструкциями. Но особенно бесило то, что в общем-то, все было понятно и так, что на русском, что на украинском. Но надо было вот именно «на украинском». А нафига, если и так понятно? Как будто нам делать нечего, одни буковки заменять другими!

— Олексию, а як буде по-вашому «передающая антенна»? — спрашивал я у своего товарища-комсорга.

— «Передавальна антена», — не отрываясь от своих бумаг, отвечал он.

— А «конденсатор переменной емкости»?

— «Конденсатор зминной эмности», — вздыхал Алексей.

— А «синхронная передача»?

— Та бис його знае! Слухай, Ленько, купи соби словник. И не морочь мени голову, бо в мене и так вид цих паперив голова пухне!

В общем, переписывал я этот отчет трижды, и каждый раз он мне не нравился все сильнее. Выходило нечто страшно корявое, неестественное, как будто его писал иностранец, но, в конце концов, я его одолел. И, отправив бумагу в горком, я решил разобраться: что за блажь пришла в голову партийному руководству? Начал расспрашивать, читать газеты, слушать разговоры в институтских коридорах. И то, что я узнал, меня, мягко говоря, удивило.