Ленька-активист

Я-то думал, что украинизация — это недавнее изобретение большевиков, их попытка заигрывать с национальными окраинами. Но, как оказалось, корни этого явления уходили гораздо глубже, еще в царские времена. Просветил меня на сей счет председатель военного общества Рогов:

— Ты думаешь, Ленька, это наши придумали? — произнес он, доставая из шкафчика графин с подозрительной прозрачной жидкостью. — Это все — старая песня. Еще до революции англичане и австрийцы вбросили эту идею: «Российская империя — тюрьма народов». Понимаешь? Чтобы раскачать нашу державу изнутри, раздробить ее на мелкие, слабые кусочки, которые легко будет подмять под себя. Они поддерживали всех этих… националистов, печатали им газеты, давали деньги. Ну давай, вздрогнем!

— Вздрогнем! — поддержал я. — А большевики?

— А большевики эту идею подхватили, — усмехнулся мужчина. — Сначала — чтобы воевать против царя. А теперь — чтобы показать всему миру, и в первую очередь той же Англии: «Мы — не такие! Мы не тюрьма народов! Мы — свободный союз свободных республик!». Понимаешь, какая хитрая тут игра? Они выбили у Запада их главный козырь. Теперь англичане не могут обвинить нас в угнетении национальностей. Наоборот, мы теперь — главные защитники и покровители национальных культур. Но только, Леонид, как бывает у нас всегда, увлеклись с этим делом. И пошло все не туда!

— Язык-то он, может, и хороший, певучий, — заключил Рогов, прикрывая тяжелой пробкой графин с водкой, — да только чего ж его силой-то в глотку пихать? Я всю жизнь по-русски говорил, и дед мой говорил. И что же, я теперь — «великорусский шовинист»?

Слушал я все это и в голове, в моем сознании человека из будущего, складывалась крайне неприглядная картина. Уж кто-кто, а я-то прекрасно понимал, о чем он говорит: на местах эта, в общем-то, неглупая и вполне дальновидная политическая игра превратилась в откровенный фарс и издевательство над здравым смыслом. Русскоязычные города, такие как Харьков, где по-украински почти никто и не говорит, вдруг должны теперь стать украиноязычными! Партийным, советским, хозяйственным чиновникам, не сдавшим экзамен на «мове», грозили увольнением. В школах и институтах вводилось обязательное преподавание на украинском, хотя для этого не было ни учебников, ни квалифицированных преподавателей. Конечно, все это вызывало сначала недоумение, потом — насмешки, а затем глухое, пока еще неявное, но от этого не менее сильное сопротивление.

Н-да… Уж я-то помнил, чем вся эта «дружба народов» закончится: как эти, казалось бы, безобидные языковые игры, эти «культурные» различия, через несколько десятилетий превратятся в настоящую, кровавую вражду. Как на этих дрожжах взойдет уродливое, человеконенавистническое тесто украинского национализма. И вот — здесь и сейчас зарождалась истоки этой трагедии. В этих циркулярах, в этих переписанных наспех вывесках, стремительно исчезающих русских газетах и также быстро заполоняющих все киоски газетах украинских, в глухом раздражении миллионов людей — от приехавшего в город крестьянина, что и по-русски то толком читать не умеет, не то что по–украински, и до ответственных работников, вынужденных заучивать речи на чужом языке.

И что я мог сделать? Противостоять этому открыто? Безумие. Меня бы тут же раздавили, обвинив в том самом «великорусском шовинизме» или еще чем-нибудь этаком. У нас же любят обвинять… Но и сидеть сложа руки, зная, к чему все это приведет, я не мог.

Нужно было что-то придумать. Найти какой-то другой, обходной путь. Не бороться с коренизацией, а попытаться направить ее в другое, менее опасное русло. Предложить такую идею, которая, с одной стороны, соответствовала бы генеральной линии партии на развитие национальных культур, а с другой — не противопоставляла бы русских и украинцев, а, наоборот, сближала бы их.

Понятно, что тема эта, огромная и важная, вполне была поводом для очередного послания товарищу Сталину. Но торопиться я не стал: вопрос национальной политики сложен и неоднозначен. Надо было собрать сначала побольше фактов, свидетельствующих в мою пользу, причем фактов бесспорных, весомых. Требовались конкретные, живые примеры того, как эта самая «коренизация», или, как ее здесь чаще называли, «украинизация», претворяется в жизнь и какая хрень из этого выходит.

И я решил провести свое собственное, маленькое социологическое исследование. Прежде всего — начал разговаривать с людьми. Со студентами, с комсомольскими активистами, с рабочими на заводе, с мелкими служащими в учреждениях. Я подходил к ним с самым невинным видом.

— Товарищи, выручайте, — говорил я, показывая свой корявый, переписанный на «мову» отчет. — Совсем замучился с этим делопроизводством. Язык знаю плохо, из русскоговорящей семьи, из Каменского. А требуют, чтобы все было по-новому. У вас, я вижу, получается. Как справляетесь? Может, секрет какой есть?

Ну и что вы думаете? Мне тотчас же начинали жаловаться в ответ! Оказалось, что эта проблема волновала всех. Люди, видя во мне товарища по несчастью, охотно делились своими бедами и маленькими хитростями.

— Секрет, говоришь? — усмехнулся профорг, товарищ Розанов, когда я спросил его, как он решает такие проблемы. — Секрет простой, Ленька. Жена у меня из-под Полтавы, вот она мне и помогает. Я ей по-русски диктую, а она на мову переводит. А без нее — труба. Я ж в этих ваших «інститутах» и «радіо» сам черт ногу сломит.

— А в жизни-то, в быту, вы на мове говорите? — спросил я.

— В быту? — удивился он. — А зачем? Мы ж на заводе все по-нашему, по-рабочему, говорим. А с женой — так и вовсе на суржике, вперемешку. Она по-своему, я по-своему, друг друга понимаем, и ладно.

И примерно в таком духе отвечали все. «Черт его знает, зачем все это — начальство дурью мается» — вот основное настроение советских работников, что вынес я из этого общения.

И постепенно передо мной начала вырисовываться интересная картина. В обычной, повседневной жизни «мова» почти не использовалась. Харьков, промышленный, рабочий город, говорил, думал и даже ругался по-русски. Да, были те, кто знал украинский хорошо — в основном, недавно приехавшие из окрестных сел, такие как жена Павла, или представители старой, дореволюционной интеллигенции, для которых в царские времена это было вопросом принципа. Были те, кто мог кое-как понять, о чем идет речь, но сам изъяснялся с трудом, смешивая слова и создавая тот самый невообразимый «суржик». Но для большинства горожан украинский язык оставался чем-то чужим, искусственным, навязанным сверху.

Особенно комично это выглядело в учреждениях. Вывески на всех конторах были переписаны на украинский. «Губернський комітет», «Народний комісаріат», «Робітничо-селянська інспекція» — эти непривычные слова смотрелись на фоне русской речи, звучавшей в коридорах, как экзотические растения, высаженные в неподходящую почву.

А с делопроизводством творилось и вовсе нечто невообразимое.

— Спрашиваешь, как мы отчеты пишем? — хохотал Алексей, секретарь нашей институтской ячейки. — О, это целая наука! У нашего завхоза, товарища Бобрикова, для этого есть специальный человек. Девчонка одна, Галя. Она сидит и тупо переписывает все его русские бумаги на украинский!

— То есть у нашего завхоза имеется личная переводчица? — удивился я.

— Какая, к черту, переводчица! — махнул рукой Алексей. — Она сама эту мову знает, как я китайский. У нее просто есть «самоучитель украинского языка для совслужащих» и словарь. Вот она и сидит, как мартышка, подставляет одно слово вместо другого. Получается такая абракадабра, что без слез читать невозможно! Но зато — все на мове, чин-чинарем! Ну и чего: сдает, значит, Бобриков отчет, а в горкоме ставят галочку: «украинизация на данном участке проходит успешно».