Летучий корабль
Шрифт:
– А виски развяжет мне язык?
– Думаю да. Приступай.
И я приступаю, подчиняясь его напору. Сначала слова складываются как-то с трудом, они односложны и одномерны, в них мало от моего детства в чулане, от моей горькой детской зависти к тем, кто был любим. Но постепенно у меня получается лучше, видимо, это виски делает свое дело, так что я рассказываю лорду Довиллю всю историю моей нелюбви, нет, не моей, историю мира, так и не полюбившего нелепого героя, хотя тот вроде бы был готов на все, чтобы его хотя бы терпели рядом. Пират не перебивает меня, кажется, даже ни разу не переспрашивает, только бокал, зажатый в моих пальцах, никогда не остается пустым. И, захлебываясь пьяными слезами, я говорю ему про игрушки, которые были у Дадли, но которых никогда не было у меня, про соседскую собаку, которую мне так ни разу и не разрешили погладить,
* * *
Вместо утра наступает какой-то неправильный день, потому что я просыпаюсь на диване в гостиной, укрытый пледом, совершенно один, но это даже и лучше, потому что у меня ужасающе болит голова — я не могу представить себе, как камень, колдовским образом оказавшийся у меня на плечах, можно оторвать от подушки. А как только я вспоминаю все, что этому предшествовало, я вообще понимаю, что жить дальше сегодня не готов. Он опять выпотрошил мою голову, на этот раз без всякой легилименции, добрался до самых потайных уголков, до чуланов, населенных пауками и страхами. Заставил меня самого все рассказать… И оставил мне на столике стакан воды и растворимую шипучую маггловскую таблетку от похмелья. И сам куда-то ушел, бросив меня барахтаться в одиночестве моего кошмарного пробуждения.
Когда маггловское снадобье все же помогает мне оторвать голову от помятой горячей подушки, я плетусь в душ, что-то на себя надеваю и выхожу на улицу, даже не завернув на кухню. И просто иду вперед, куда-то сворачиваю, забываю открыть зонт, так как дождь не кажется мне слишком сильным. Я рассказал ему всего себя, так что теперь я абсолютно пуст, у меня больше ничего нет — душа покинула меня вместе со словами. Стены домов, намокшие от дождя, выглядят темными, лишая город присущей ему щегольской легкости, вода собирается в желобки по краям мостовой, и я просто иду вслед бегущему ручейку сквозь сгущающиеся сумерки, пока не оказываюсь у строения с высокими шпилями, внутри которого теплится мерцающий свет свечей. Я вхожу в собор, в этот час перед началом службы заполненный прихожанами, сажусь на краешек длинной деревянной скамьи и прикрываю глаза. А потом откуда-то, будто из самой толщи каменных стен, приходит музыка, плывет в воздухе, такая густая и осязаемая, что ее можно пить. И слова, что приходят вослед, кажется мне исторгнутыми самим собором:
— «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушаньем… Потому что все дни его — скорби, и его труды — беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это — суета!» (1)
И музыка вновь струится вниз из стрельчатых окон, за которыми ночь и мрак.
Я возвращаюсь домой очень поздно, наверное, уже за полночь: просто брожу по улицам, пока не понимаю, что, стоит мне сделать еще несколько шагов — и я просто упаду. И как только я поворачиваю ключ в замке и открываю дверь, я сразу же вижу его — беспокойного, собранного, не сводящего с меня глаз.
– Где ты был?
– В церкви.
– У тебя не отвечает мобильный.
– Я его отключил, там был органный концерт. А потом просто гулял.
– Гарри, — он делает шаг ко мне, — я подумал…
Подумал, что я ушел совсем? А он уже прижимает меня к себе, его руки проводят по влажной ткани на моей спине, глубоко втягивает воздух, словно хочет впитать меня в себя до последней капли. И в тот вечер я слышу от лорда пирата самые невероятные слова в своей жизни, и его голос, произносящий их, думаю, будет отдаваться у меня ушах даже на смертном одре:
– На тебе холод, сырость и туман, гулкое эхо, шаги по плитам собора, огоньки свечей, словно островки трепещущего света, тишина в паузах, когда смолкает музыка и раздается только чье-то торопливое боязливое покашливание, запахи чужих людей, сидевших с тобой рядом, звон монет и шорох купюр, что они опускали в чашу для пожертвований. И ты — словно призрак,
не принадлежащий ни одному из миров. И все же ты мой, мой — хочешь ты этого или нет, мое безумие, моя любовь. Я никогда не отпущу тебя, не выпущу твоих мальчишеских рук, не позволю тебе смотреть не на меня.Я просто кладу голову ему на плечо и прикрываю глаза, а он, бережно обнимая меня, тихо говорит:
– Пойдем спать, ты едва на ногах держишься.
* * *
На следующий день, нет, конечно, ближе к вечеру, когда я прихожу из университета, мне в первый момент кажется, что либо я, либо лорд-пират сошел с ума, потому что он держит в руках мягкую игрушку. Небольшую, коричневую, нет, рыжую с черными подпалинами, и она такая маленькая, что умещается в его большой ладони. Северус смотрит на меня и ничего не говорит. А потом до меня доходит, что то, что он держит в руках, шевелится. У существа маленькие острые ушки, блестящие глаза и аккуратный бархатный нос. И морда щекастая.
– Ну, — спрашивает меня Северус, — собака та?
– Собака?
– Ты хочешь сказать, что после того, как я перерыл весь Загреб и окрестности, чтобы найти щенка норидж-терьера, мне продали кошку?
Я тянусь к этому невероятному подарку, но у меня от волнения так трясутся руки, что мне кажется, я не удержу эту невесомую тяжесть — радостную, игривую жизнь, чье сердце сейчас бьется в ладонях у Северуса. Так что я отваживаюсь только кончиками пальцев дотронуться до шерстки, чтобы, наконец, узнать ответ на вопрос, что мучил меня с шести лет.
– Она мягкая, Северус…
– Конечно, мягкая, это же щенок. Девчонка, кстати.
– Бэрри, — говорю я.
– Значит, будет Бэрри,— соглашается пират.
______________________________________________________________________________________
Экклезиаст 1-8, 23
54. Маггловский грипп
Появление Бэрри в нашем доме… я даже не знаю, как это описать. С одной стороны, что может измениться оттого, что по дому катается маленький коричневый шарик, лезет под ноги в самых неожиданных местах, скулит, когда мы ложимся спать, потому что высокая кровать, стоящая в спальне, кажется ей едва ли не небоскребом? Пират, разумеется, заявляет, что собака спать с нами не будет, в крайнем случае, он готов предоставить ей место в кресле (где для нее тоже слишком высоко), но сам, минуты две послушав ее настойчивый скулеж, перегибается через меня и подхватывает с пола упорно добивающуюся своего Бэрри. Так она оказывается в вожделенном собачьем раю — в ногах хозяйской постели. Мы боимся на нее наступить — она слишком мала, мы постоянно таскаем ее на руках, и лорд-пират тоже — она же не может пока сама спуститься по лестнице. У него тоже никогда не было собаки. А я совершенно не понимаю, как могу бросить ее одну, уйдя на весь день в университет. Ведь Северуса часто не бывает дома, или он занят — она же будет скучать! И я, едва переступив порог вечером, бросаюсь искать ее повсюду, а, обнаружив в каком-нибудь укромном уголке, с упоением грызущую что-то из мебели, ну, или из обуви, принимаюсь возиться с ней, толком даже не раздеваясь, опускаюсь на четвереньки, пытаюсь отнять уже изрядно пострадавший пиратский ботинок, рычу, копируя те угрожающие звуки, которые пробует издавать она, но которые пока что больше напоминают бульканье…
— Знаешь, Гарри, — задумчиво говорит Северус, в очередной раз наблюдая подобную картину, — когда я это вижу, то чувствую себя педофилом…
Но он ни слова не говорит про свои изгрызенные ботинки, а Бэрри почему-то предпочитает похищать именно его вещи. А когда я замечаю, как он философски провожает грустным взглядом вторую пару погрызенных ботинок и ни на что более не годное дорогое коллекционное перо, подаренное ему в его бытность министром по внешним связям, и предлагаю наложить на его личное имущество какие-нибудь отталкивающие чары, он смотрит на меня, как на детоубийцу. Потому что Бэрри может испугаться.
А еще в те длинные промозглые ночи в самом конце ноября и в начале декабря, начинающиеся, как мне кажется, чуть ли не сразу после полудня, мне снятся странные сказочные сны, в которые я погружаюсь, словно в теплое молоко. Их приносят туманы, дожди и снег с окрестных холмов. О спящих подо льдом русалках, о маленьких злобных существах, живущих в глубине гор, изредка приходящих в деревни, чтобы тайно погреться возле очага. О духах, оберегающих дома, гнездящихся под скрипучими деревянными половицами, огненных существах, танцующих в каминном пламени, о морском царе и его чертогах.