Летящие дни

КЛАДБИЩЕ В ЗАПОЛЯРЬЕ Я видел разные погосты. Но здесь особая черта: На склоне сопки — только звезды, Ни одного креста. А выше — холмики иные, Где даже звезд фанерных нет. Одни дощечки номерные И просто камни без примет. Лежали там под крепким сводом Из камня гулкого и льда Те, кто не дожил до свободы (Им не положена звезда). …А нас, живых, глухим распадком К далекой вышке буровой С утра, согласно разнарядке, Вел мимо кладбища конвой. Напоминали нам с рассветом Дощечки черные вдали, Что есть еще позор Посмертный, Помимо бед, что мы прошли… Мы били штольню сквозь мерзлоты. Нам волей был подземный мрак. А поздно вечером с работы Опять конвой нас вел в барак… Спускалась ночь на снег погоста, На склон гранитного бугра, И тихо зажигала звезды Там, Где чернели Номера… 1961–1963

* * *

В. Филину Мне помнится Рудник Бутугычаг И горе У товарищей в очах. Скупая радость, Щедрая беда И голубая Звонкая руда. Я помню тех, Кто навсегда зачах В долине, Где рудник Бутугычаг. И вот узнал я Нынче из газет, Что там давно Ни зон, ни вышек нет. Что по хребту До самой высоты Растут большие Белые цветы… О, самородки Незабытых дней В пустых отвалах Памяти моей! Я вас ищу, Я вновь спешу туда, Где голубая Пыльная руда. Привет тебе, Заброшенный рудник, Что к серой сопке В тишине приник! Я помню твой Густой неровный гул. Ты жизнь мою тогда Перевернул. Привет тебе, Судьбы моей рычаг, Серебряный рудник Бутугычаг! 1964 ЛЕСНЫЕ ДОРОГИ Я хожу по лесным дорогам, Где в траншеях растет бурьян, И читаю стихи сорокам, Ветру, солнцу и муравьям. Лес молчит, Словно критик строгий. Только птицы трещат в тиши. Одобряют стихи сороки. «Хороши, — кричат,— Хороши!..» Забрались молодые елки В неуютный старый окоп. Сиротливо лежат осколки На припеке песчаных троп. А внизу, За оврагом волчьим, Спит снаряд в песке у реки. Вырос худенький колокольчик Возле ржавой его щеки. Над оврагом шумит ракита. Лес к зеленой воде приник… — Очень сильно он был побитый! — Говорит мне старый лесник. — Видишь, сколько тут всякой ржави. Скрозь железо, где ни копни. А потом короеды жрали, Гниль крушила битые пни. Лес бы выдюжил, он привычный. Каждый год — пожар, шелкопряд. Да попался дурак лесничий. Много лет рубили подряд. Что получше — пошло на срубы. Все мы, видно, не без греха. После тех «санитарных» рубок Оставалась одна труха… Мы идем с лесником в контору. Под ногами шуршит песок. Поднимается солнце в гору По деревьям наискосок. Между старых, стоящих порознь, Безвершинных кривых дубов Поднялась молодая поросль, Занимая склоны холмов. У крыльца телок на приколе. За конторой — луг, тополя. Лес корявый. Ржаное поле. Дорогая моя земля. 1964 ДОРОГА В ПЛЕС Петляет дорога, ведя на проселок. Лобастые камни лежат у ручья. И маковка церкви за пиками елок — Как дальняя-дальняя память моя… И девочка-спутница с синим колечком, И хмурый шофер, что спешит в сельсовет, О чем-то забытом, но мудром и вечном Задумались, глядя в холодный рассвет. И колокол черный оперся на брусья, Задумчиво слушая гулкую тишь. И веет дремучей, глубинною Русью От серых замшелых осиновых крыш. 1964 * * * Давно с берез слетели листья, И на рябинах у крыльца Повисли трепетные кисти, Как обнаженные сердца. И всюду видится нетвердость, Непостоянность бытия… И не горит, как мокрый хворост, Душа притихшая моя. И сердце бьется неприметно. Оно устало на весу Дрожать от холода и ветра В пустом неприбранном лесу. 1964 Я БЫЛ НАЗНАЧЕН БРИГАДИРОМ Я был назначен бригадиром. А бригадир — и царь и бог. Я не был мелочным придирой, Но кое-что понять не мог. Я опьянен был этой властью. Я молод был тогда и глуп… Скрипели сосны, словно снасти, Стучали кирки в мерзлый грунт. Ребята вкалывали рьяно, Грузили тачки через край. А я ходил над котлованом, Покрикивал: — Давай! Давай!.. И может, стал бы я мерзавцем, Когда б один из тех ребят Ко мне по трапу не поднялся, Голубоглаз и угловат. — Не дешеви! — сказал он внятно, В мои глаза смотря в упор, И под полой его бушлата Блеснул Отточенный Топор! Не от угрозы оробел я,— Там жизнь всегда на волоске. В конце концов дошло б до дела — Забурник был в моей руке. Но стало страшно оттого мне, Что это был товарищ мой. Я и сегодня ясно помню Суровый взгляд его прямой. Друзья мои! В лихие сроки Вы были сильными людьми. Спасибо вам за те уроки, Уроки гнева И любви. 1964 ПОЭТ Его приговорили к высшей мере. А он писал, А он писал стихи. Еще кассационных две недели, И нет минут для прочей чепухи. Врач говорил, Что он, наверно, спятил. Он до утра по камере шагал. И старый, Видно, добрый надзиратель, Закрыв окошко, тяжело вздыхал… Уже заря последняя алела… Окрасил строки горестный рассвет. А он просил, чтоб их пришили к делу, Чтоб сохранить. Он был большой поэт. Он знал, что мы отыщем, Не забудем, Услышим те прощальные шаги, И с болью в сердце прочитают люди Его совсем негромкие стихи… И мы живем, Живем на свете белом, Его строка заветная жива: «Пишите честно — Как перед расстрелом. Жизнь оправдает Честные слова…» 1964 МАРТА Сгорели в памяти дотла Костры сибирской лесосеки. Но в тайниках ее навеки Осталась теплая зола. И лишь подует горький ветер С далеких, выжженных полян, Как затрещат сухие ветви, Метнутся тени по стволам. Сохатый бросится, испуган, Рванет по зарослям густым. И ругань, ругань, ругань, ругань Повиснет в воздухе, как дым. Взметнутся кони на ухабы, Таща корявый сухостой. И кто-то крикнет: — Бабы! Бабы! Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!.. Она запомнилась навеки… По хрусткой наледи скользя, Она несла по лесосеке Большие юные глаза. Она искала земляков, Она просила: — Отзовитесь.— И повторяла: — Лабас ритас!.. [1] — не слыхал печальней слов. Она сидела у огня, Ладони маленькие грела И неотрывно на меня Сквозь пламя желтое смотрела. Густым туманом по ручью Стелилось пасмурное небо… И я сказал ей: — Хочешь хлеба? — Она ответила: — Хочу. И я отдал ей все до крошки. Был слышен где-то крик совы. Желтели ягоды морошки Среди оттаявшей травы… И было странно мне тогда, Что нас двоих, Таких неблизких, В седой глуши лесов сибирских Свела не радость, А беда. 1965

1

Доброе утро!.. (лит.).

СЫН Товарищ мой по несчастью Жадно курил махорку, Гулко шагал по камере, Голову наклоня. — Я не боюсь расстрела,— Все повторял он горько. — Жаль только, нету сына, Сына нет у меня… …Сын мой голубоглазый! Тебе по утрам не спится. Смотришь из колыбели В распахнутое окно. Слушаешь, как на ветке Тонко поет синица. Хочешь достать росинки Трепетное зерно. Сын мой голубоглазый! Мир-то какой открытый! С радостью, болью, ложью — Вот он перед тобой! В этом суровом мире Клены росой умыты, В нем каждая капля — счастье, В нем каждое слово — бой! 1965 * * * Полынный берег, мостик шаткий. Песок холодный и сухой. И вьются ласточки-касатки Над покосившейся стрехой. Россия… Выжженная болью В моей простреленной груди. Твоих плетней сырые колья Весной пытаются цвести. И я такой же — гнутый, битый, Прошедший много горьких вех, Твоей изрубленной ракиты Упрямо выживший побег. 1965 * * * Я сыну купил заводную машину. Я с детства когда-то мечтал о такой. Проверил колеса, Потрогал пружину, Задумчиво кузов погладил рукой… Играй на здоровье, родной человечек! Песок нагружай и колеса крути. А можно построить гараж из дощечек, Дорогу от клумбы к нему провести. А хочешь, мы вместе с тобой поиграем В тени лопухов, где живут муравьи. Где тихо ржавеют за старым сараем Патронные гильзы — игрушки мои. 1965