Лисы мастерских

– Во-первых, не гражданин, а товарищ. Во-вторых, не Брот, а Буттер, – до мокрых штанов перепугался Игорь. – А родной партии всегда спасибо скажу. И говорить не перестану. Она наши художественные поиски определяет.

От последних слов так смердело, что место вокруг Буттера моментально расчистилось. Он с удивлением завертел головой. Страх лишал его чувства меры. Но этот же страх обострял его подозрительность. Вот только она не сопровождалась адекватностью. Поэтому Игорь Буттер сначала вольготно раскинулся, а потом и вовсе прилег на камни.

В перерывах между спорами, пьянками и рисованием периодически возникали подобия хилых курортных романов. Они заканчивались ничем. Любой барышне лестно внимание художника. Но внимание сразу нескольких обесценивает интерес. Он вырождается в карикатурную копию собачьей свадьбы. Несколько студентов увязывалось за одной сочной местной натурщицей. А она водила их по городку как показатель своей силы перед каким-нибудь приезжим битюгом. Такие кавалькады быстро рассеивались.

Игорь Буттер наблюдал за этим и делал вывод о том, что женщине нельзя давать выбор. В ситуации выбора она шалеет, становится непредсказуемой и бесконтрольной, перестает понимать себя, не поддается объездке. Этот вывод был тем более ценен, что никакого собственного опыта общения с женщинами у него еще не было, но, как и подобает бюргеру, была уже целая стройная теория.

Для него эта поездка стала путешествием на Марс. Не увеселительной прогулкой, а тяжелой экспедицией. Рисовал он наравне с другими и больше других – по десять часов в сутки. Внутренний дворик стал чем-то вроде творческого котла. Вот только отдавал этот котел не благоуханием крымских роз, а ведьминым зельем. Ночью оно переставало булькать, хотелось окунуться в море, но сил для этого не было или кто-нибудь разливал гонорар.

Не один раз, щуря глаза от солнца, Буттер ловил себя на мысли о том, что проваливается во все ту же мастерскую. И от этого ему становилось страшно. Страх тут же сменялся мыслью: «Все верно, так и должно быть». От нее становилось приятно и правильно. Она тянула за собой уверенность в долгих годах труда, которые приведут к славе и увенчанной лаврами старости.

Позже Игорь Буттер любил вспоминать об Алупке, называл это время интересным и наполнял его на свой вкус ночными купаниями голышом, танцами на пляже, прогулками, попойками, восхождениями и блужданиями в древних руинах и закрытых для экспозиции залах Воронцовского дворца. Ничего из этого, кроме попоек и постоянной работы, которая не прибавляла ему мастерства, не было.

Его старания получили награду: на пятом курсе из всей группы Буттер остался один. Другие шесть студентов не выдержали прессинга учителя и требований программы. Постепенно они отсеялись все: кто перед нервным истощением, кто на его грани, а кто и за ней. Постоянное совмещение умственной и физической работы при глубокой эмоциональной вовлеченности и мощном негативном давлении – дело для психики крайне опасное.

Почему же Буттер без видимых усилий и каких-либо последствий перенес его? Конечно же, ура немецкому упрямству и врожденной привычке к тупому систематическому труду. Главное же в том, что никакой эмоциональной вовлеченности у него не было. Он рисовал с тем же бесстрастием, с каким бы молол муку, строгал доски или выращивал капусту.

Потому все упреки Верёвкина проходили через него как вода через сито. Верёвкин чуть не каждый день твердил, что Буттер не в состоянии нормально написать портрет простого фонарного столба. И был абсолютно прав: портреты у Игоря не получались, он не видел и не понимал людей, не умел разглядеть их особенности, подменял их однотипными деревянными куклами, жалкими от яркой трупной раскраски. Это замечание, как и все прочие, пропускалось с внутренним комментарием: «Глаза с губами не путаю, и ладно».

Однажды педагог Верёвкин принес старую, закопченную сковороду, закрепил ее днищем вверх и произнес проникновенную торжественную речь:

– Пока не нарисуешь полноценного портрета сковороды, полностью передающего ее характер, – почесываясь, на полном серьезе пригрозил он, – не позволю тебе рисовать людей. Пойми, что жарили на сковороде, как она это воспринимала. Где она жила, какие руки ее касались. Проникни в ее сокровенные недра, выверни ее душу. Если не сможешь, то этой сковородой получишь по своей тупой плоской роже. Понимаю, что это ее не улучшит и не ухудшит. Но мне станет внутренне спокойнее от того, что все возможные средства для твоего обучения я уже использовал.

Портрет сковороды оказался удачнее всего, что нарисовал Игорь Буттер. Парень настолько эмоционально вложился в него, что он однозначно определил цветовую гамму всех его последующих работ. Все они по палитре – только вариации портрета сковороды. Верёвкин хмыкнул, икнул и разрешил вернуться к людям. Но в их изображении Буттер так и остался беспомощным мазилой.

Главный итог академической жизни и ее бурлескное завершение с фейерверком были еще впереди и неизвестны самому студенту. Второстепенный же вполне оформился на грани пятого курса и дипломной практики. К этому времени Игорь Буттер окончательно сложился как полноценный алкоголик. Его скучное студенчество почти ничем не разнообразилось. Крутилось в колесе: койка в общаге – мольберт в мастерской. Это одна из причин того, что Буттер стал вполне профессионально пить.

Надо отдать ему должное: пил он вовсе не так, как матерый живописец, гроза фигурного багета Аристарх Занзибарский или утонченный изысканный график Василий Некрасов. У них просто не было такой школы. Они по наивности и своему нищенскому образованию считали, что от водки нужно получать радость. И извлекали ее всеми доступными способами. Игорь же Буттер пил тяжело, методично, словно по принуждению и с единственной целью – выпить еще и в полном беспамятстве тяжелого забытья упасть под стол.

Глава Т-1-5. Лаковая миниатюра

МАТЕРЫЙ ЖИВОПИСЕЦ АРИСТАРХ ЗАНЗИБАРСКИЙ красил самолеты на заводе. Утонченный график Василий Некрасов рисовал серпы и молоты и создавал интерьер кафе «Забытая мелодия». Почти гениальный Лёша Фирсов побеждал и не побеждал на чемпионате по самбо среди юниоров. Игорь Буттер осваивал жизнь в семье знаменитого академика. В это же время, в конце семидесятых годов двадцатого века, ранним летним утром на подоконнике четвертого этажа большого страшного дома стоял шестилетний Саша Трипольский.

Он замер в глубоком прочном оцепенении выбитого в граните барельефа «Кошмарное видение». Зрачки расширились до размеров всего тела. Звуки воспринимала каждая клетка от голых пяток до вихрастой макушки. Мальчик еле заметно дрожал. Вместе с утренней свежестью из раскрытой форточки, вместе с дребезжанием рамы, вместе с ложным покоем грядущего дня, вместе с ворчанием жуткого дома он впитывал в себя ужас. Казалось, он смотрел на еще не истаявшую луну и силился, сбросив оцепенение, протянуть к ней руки.

Мальчик не был сомнамбулой: не гулял по крышам и карнизам. По центральной улице города, из воинской части, которая пряталась во дворах домов через дорогу, шла колонна танков. Металлический лязг, скрежет и грохот, надсадное урчание моторов, выжимающих максимальную скорость, смешивались с выхлопными газами от дизельного топлива. Они серой фатой покрывали колонну и превращали ее в железную многоножку. Она с апатичной обреченностью тянула за собой хлопья непроглядной тьмы, из которой выползла.