Лисы мастерских

– Хочу это-о, – как само собой разумеющееся капризно протянула она, собирая в неприличный пучок морщин свои тонкие бесцветные губки, и ткнула пальцем в небольшое полотно сорок на шестьдесят, где в лазури растворялась готовая распустить почки, но притихшая под легким морозцем веточка березки.

То ли Лёше не понравилась интонация. То ли он испытывал антипатию к Франциске. То ли вспомнил роль немцев в российской истории. То ли неожиданно, как это с ним всегда и бывало, почувствовал, что намечается брешь в его обороне, куда готовы зловонным потоком хлынуть деструктивные силы. То ли ему захотелось покуражиться. То ли сложилось все это вместе. Но он резко включил деревенского дурачка – раздолбая и увальня.

– Да ну, да ты чё, да вот соседняя картинка куда лучше. А эта нет, – произнес он с отсутствующим видом, в котором внимательному глазу читалось: «Выкуси, заграничная сука, я, конечно, продаюсь, но не тебе, падла убогая».

– Хочу это, – ничего не поняла Франциска.

– А пойдем со мной, чё еще покажу. Не пожалеешь. Ты еще не все видела. Это мелочь, так, забава, пальцы на свежем воздухе размять, – оседлал любимого конька Алексей, который для куража на полную включил невменяемость. Так он поступал, когда отрицал право собеседника говорить с ним о чем-либо.

– Хочу это, – тупо повторила Франциска, начиная понимать, что зря не училась дипломатии у своего отца – чиновника из ООН. – Мне только это нравится, – добавила она.

– Да не смеши меня, тут и смотреть не на что. Прут торчит. Не может это нравиться. Вон то нравится, а это так, для метелки. Сгодится капусту квасить.

– Ой, Лёх, – резко включился в торг приятель Алексея, который предлагал зашить все карманы, а впредь любую одежду кроить без них, – продай ты убогой древесину. Глянь, как убивается. – Это существо с асимметричными плечами и клейкой лентой для ловли мух вместо кожи в теории пропагандировало лозунг: не будет карманов – не будет собственности. Но на практике алчно набивало свои карманы и уже тогда кормилось крохами от гонораров Лёши.

– Дак, вот я и говорю о том же, – учащенно закивал Лёша, – продать, продать, все сейчас продать, пойдем, вон лебедь висит, его и надо продать. Разве ж я спорю? Согласен.

Много времени понадобилось Франциске, чтобы понять, что над ней открыто издеваются на потеху собравшейся вокруг публики. Даже разносивший шампанское лакей забыл о профессиональной невозмутимости. Даже суровые педагоги прятали улыбки под непроницаемыми бородами, уже добротно смоченными вином. Даже истеричка-католичка Ксения серьезно обдумывала перспективу негромкого короткого смеха, но никак не могла определиться с его размером. Наконец зрителям надоело, и они стали расходиться.

В заметно поредевшей толпе шустрый мышиный старичок стал еще заметнее. Дирижер несуществующего оркестра или режиссер ненаписанной пьесы, он по одному ему ведомым правилам заполнял пространство гимназии фигуративом. Или это стены нашептывали ему, что здесь должны стоять три человека, а здесь – два и непременно разного роста. Для кого расставлялись им эти композиции? Вряд ли для их участников.

Было острое ощущение: как зрители ходят и оценивают полотна, так кто-то еще оценивает уместность, выразительность и эстетическую емкость их расположения. Все участники выставки стали марионетками в театре теней. И только истинный свет с Лёшиных полотен не дал этому театру окаменеть, растаять или захлебнуться в крови. С видом заговорщика юркий мышиный старичок поманил стойких ценителей живописи на балкон.

Большой длинный балкон с кованой решеткой на втором этаже уже сто лет нависал над Пречистенкой и видел всякое. Сейчас на нем в сгустившихся сумерках сидели очень разные по всему люди. Их объединяло знакомство с Алексеем Фирсовым и шампанское, которое они теперь пили прямо из бутылок, доставая их из стоящих тут же ящиков. По улице ездили машины, но все погрузилось в прозрачную тишину, какую могут дать только колбы из богемского хрусталя. Каждый в безмолвии слышал свое.

Тридцатилетняя старушка-побирушка Франциска Штюк слышала звон колоколов, перебивающий марш Мендельсона. Лёша Фирсов слышал шелест листьев, вплетенный в высокую ноту спасительной мантры. Его друг – противник карманов – слышал мерную работу машинки, отсчитывающей купюры. Католичка-истеричка Ксения Кишковская слышала невнятное мяуканье белой кошки Ульяны под шум океанского прибоя. Юра Поляков слышал восторженный гул голосов. Модель слышала скрип вселенского колеса и ласковый рокот гавайской гитары.

Увы, ни один из сидевших тогда на полу балкона людей не мог различить главных нот. Хотя они звучали для всех, их слышал только юркий мышиный старичок. Но он делился своим прикровенным знанием только с силуэтом худого мужчины в длинном серо-зеленом плаще.

С балкона в сторону временно отсутствовавшего тогда храма Христа Спасителя был виден культурный центр, расположенный в старом доме, который москвичи прозвали Дом Скуратова. Дом стоит за спиной каменного истукана, от него Остоженка и Пречистенка расходятся в разные стороны. Дом – вершина угла, собравшего в себе градусы российской истории.

Один из моих учителей Борис Шварцкопф мечтал о том, что когда-то здесь будет создан музей «От Скуратова до Берии», где соберут веками строившие российскую историю орудия пыток и покажут совершенствования процесса подавления свободной воли и уничтожения свободы личности в Тюрьме народов. Тогда и сейчас это выставочное пространство с куда более веселыми экспонатами.

Зимняя выставка Алексея Фирсова здесь по настроению отличалась от поливановской. Как и там, пространство диктовало свои законы, но правила эти были иные. Стены гораздо толще со слепяще белой свежей покраской хранили в себе не перешептывания гимназистов и благостные замечания наставников, а стоны невинно убиенных и вопли палачей. К ним было опасно прикасаться, они отталкивали от себя, грозили в любой момент сомкнуться и расплющить публику.

Полотна на стенах в точности походили на раскаленные металлические противни, которые равномерно разместили на льду. Они плавили лед, но не могли справиться с его толщей. Оазисы в безжизненной белой пустыне тянули к себе озябших зрителей. Те пугливо подносили к полотнам как к раскрытым дверцам печек расставленные веером пальцы, чтобы согреть их.

На этом фоне экспозицию совместили с концертом по лучшим образцам сборной советской самодеятельной солянки. Виолончелисты пилили души надрывом позднего и потому бесполезного признания. Балетные мальчики с отвращением швыряли своих потных надоевших партнерш. Чтецы ставили акценты на опорных словах. Юмористы доверительно перемигивались с первым рядом. Отлакированные эстрадные голоса мечтали пробить лбом ледяной потолок.

Всем руководила невысокая квадратная заслуженная тетка России с постоянно распрямляющимся локоном. Не успеет она до конца проговорить фразу – объявить кого-нибудь, как локон предательски распрямится. Не стесняясь зрителей, она сует палец в рот, слюнявит его и с силой наматывает на него прядь. Но локон держится секунды и опять безвольно повисает пегой полосой.

Концерт громыхал как пустое ведро, которое катится по каменистому откосу. Квадратная тетка боролась с локоном. На эстраде потасканная, не видавшая лучших времен пара невнятно бубнила дуэт из «Сильвы». «Помнишь ли ты?» – уныло на последнем дыхании вытягивал пузатый Эдвин в перелицованной фрачной паре, который в своей убогой жизни мог вспомнить только зевающие лица публики и дешевое пиво. «В сердце всем не хватит места», – уныло вторила ему похожая на скотницу графиня, которую давно уже не лапали даже пьяные рабочие сцены.

И тут нарастающий поединок безразличной бессильной ненависти на фразе: «Пусть это был только со-о-он», – прервал похожий на знаменитый вой Занзибарского хриплый крик: «Шлюхи-и-и». Он напоминал остервенелый вопль предводителя дворянства в исполнении Анатолия Папанова: «Хамы-ы-ы»– и крик о помощи. Одинокий страдающий голос оценивал и звал одновременно: «Поглядите, здесь одни шлюхи» и «Шлюхи, я к вам обращаюсь», – слышалось в нем.

Из-за неопределенности значения одни женщины торопливо достали зеркальца и стали себя оглядывать, другие пренебрежительно покосились на соседок, а третьи инстинктивно открыто обернулись на зов.