Лисы мастерских

Если соединить часто приписываемую ему самому информацию об Алексее Викторовиче Фирсове из интернета, то вместо реального человека из Сети выпрыгнет десяток клонов или выползет персонаж Борхеса. Существо вроде какого-то паука времени, которое одновременно транслирует себя разными способами в разных пространствах.

Лёша одновременно родился в Москве и в Воскресенском. В один год и одном весе был чемпионом и дважды серебряным призером среди юниоров по самбо. Он одновременно по отдельности и вместе, в разной последовательности учился и не учился в архитектурном училище, техникуме и МАРХИ. Он окончил и не окончил архитектурный техникум, училище и МАРХИ.

В варианте до и после техникума учился полгода и три года, но не окончил МАРХИ, красиво разветвляются причины добровольного ухода и исключения оттуда. Он одновременно не посещал занятия именно по рисунку, конфликтовал с большинством преподавателей, начал получать стипендию в Фонде Рерихов и институт стал не нужен, вампирил профессуру, обладал излишним темпераментом. Кому это мешало? Саму стипендию он получал в разное время.

Выставки упоминаются и не упоминаются вне логики. К живописи подтолкнули один и два перелома. В этих сообщениях все благополучно только с картинами: они равномерно распределены по всей планете и только самые ленивые принципы, графы, финансовые тузы и шоумены пока не приобрели их.

Я не оспариваю ни одного из этих утверждений. Даже того, что действующий дворянский титул, толщина кошелька и социальный статус коллекционера – гаранты художественного вкуса и характеристика работ художника. Я не хочу рушить колоритного персонажа и часто не претендую на фактическую точность.

Апартаменты для лилипутов – меньшую комнату в крохотной двухкомнатной квартирке – Алексей увеличил втрое. Он, как Вася Некрасов и Саша Трипольский, умеет расширять пространство по своему усмотрению. В торцевой стене против окна стоял заполненный красками и холстами шкаф со снятыми дверцами. Щель между ними и стеной занимал поставленный на попа сбитый из струганных досок настил, который ночью становился кроватью. Больше в комнате ничего не было. Оранжево-серо-голубые обои раздвигали стены.

Лиса почувствовала себя неуютно и неодобрительно хмыкнула. В первый момент своего присутствия в доме она не решилась выговаривать, что, дескать, мы тоже не лаптем деланы и не на медные гроши учены, знаем, что такое хай-тек, видели норы голодных лис, живущих у больших заводов, но здесь все лаконичнее, чем в тюремной камере, а это перебор.

Кроме лисы, пустоты никто не ощущал. Здесь было удивительно удобно и уютно сидеть на полу и болтать о поездках, левитации, скрытом присутствии, творческих импульсах, обратимости финальных состояний, многомерности миров, ментальных планах, вдыхаемом через ноздрю астрале, проекте «Пиво в Москве», переходе энергий в точках бифуркации и о многом другом. Да и лису примирили с реальностью ковры и телевизор в комнате мамы и бабушки.

– Тебе для творчества время надо высвободить, – сказала лиса Алексею, словно она взмахами хвоста руководила течением минут, удивительно ловко, так, что никто этого не заметил, перебралась в другую комнату, развалилась на ковре и уткнулась носом в депутатские драки на экране.

Училище, кроме отдельной комнаты, подарило Алексею компанию друзей-гопников и гордость за то, что он получает почти ту же профессию, что и легендарный Анатолий Зверев. Второе повлекло за собой безобидный плагиат поведения и палитры. Первое же потянуло череду образцовых по своей тупости поступков, от которых потом приходилось старательно отмываться и зачищать их следы в интернете.

Алексея в училище привели извилистые тропы полной случайностей судьбы гения. Для его друзей это убогое заведение было единственно возможным вариантом жизни. Но живописец этой разницы не понял. Потому его друзья – жлобы и гопники – казались ему такими же ментально организованными существами, как и он сам. Он их слушал, соглашался с ними и делил жизнь, оказался в плену разношерстной, но очень однотипной компании.

Ее члены постоянно отстаивали право казаться творческими людьми. Обязательного для этого налета экзальтации достигали разными способами. Потомок графа Лорис-Меликова в любую погоду ходил в перчатках из дешевого кожзаменителя. В этих перчатках он ел, фотографировал, писал, здоровался и делал многое другое. Пробовал даже мыться в ванной. Другой никогда не расчесывался, превратив этим волосы на голове в подобие слежавшейся одежной щетки. Третий уверял, что расцвет творчества возникнет, если есть только запеченную в костре картошку, и тянул всех на ночные посиделки у огонька. Четвертый призывал отказаться от карманов, а те, которые уже есть, срочно зашить. Пятый считал, что день прожит зря, если в этот день он не увидел хотя бы одной обнаженной девушки на расстоянии вытянутой руки.

Убогие юноши строили тупые планы. Они хотели жить одной дружной творческой коммуной. Для этого ездили по селам и искали большой заброшенный дом, где можно было бы одновременно лапать девок, зашивать карманы, рисовать, печь картошку, месить глину, выращивать элементалей, петь, медитировать, палить по призракам, проходить через стены. И при этом не мешать друг другу, а совместно через артель двигаться к творческому исправлению мира. Порадуемся тому, что непреодолимой преградой на пути к такому странноприимному дому стали драчливые местные жители.

Иначе вместо первых кристально чистых полотен Алексея Фирсова был бы набор идиотских концептуальных изображений. На них утюги спорили бы о смысле бытия, ведра соревновались в полноте вычерпывания реальности, а трубы принимали участие в конкурсах красоты. Что еще может написать человек, если, как только он возьмется за кисть, из стены лезет чья-то наглая рожа, на уши обрушивается смесь шлягера с молитвой, мимо проносится ватага голых девок, и все это размывается в дыму от подгоревшей картошки.

Соседство Воскресенского с санаторием Совета министров много определяло в его жизни. Оно делало ее спокойной, защищенной и достаточной. Но в то же время постоянно заставляло мирных поселян ощущать себя прислугой, то есть теми, кем они и были от веку. Холуйство просто висело в воздухе и оплетало жителей нитями рабства. Не обошло оно и Алексея.

Его первые шаги в живописи были связаны с поисками натуры, цвета и богатой клиентуры. Он с самого начала успешно гнался за тремя зайцами и опровергал народную мудрость. Натура разворачивала перед ним свои безграничные прелести, кокетливо оттопыривая то задницу, то грудь, как это делает избалованная вниманием подписчиков инстаграмщица с губами уточкой. Палитра открывала новые мажорные оттенки и рассыпала их солнечными зайчиками по холстам. Клиентура пусть пока и не дралась в очередях, но уже уверенно маячила в отдалении и покорно готовила кошельки.

Особенно сильно с фатальной неотступностью магического магнита влекли Алексея иностранцы. Видел ли он в них держателей стабильной валюты. Воспринимал ли он их как людей, которые не обманывают при расчетах. Знал ли он о том, что они привычны к иному масштабу цен на живопись. Понимал ли, что их коллекции – надежный мостик к известности. Этим он не делился ни с кем. Но всех своих знакомых донимал просьбами о поисках иностранной клиентуры.

Был Алексей Фирсов в ту давнюю пору чистый и честный, восхитительный в своей искренности и непосредственной радости реалист с небольшой органичной примесью импрессионизма, называл себя представителем московской светотональной школы с экспрессивным уклоном. Его лебеди, камышовые мостики, дома с резными наличниками, ветки березы, сухие травы дышали такой мерой правды, что немногочисленные зрители с благодарным изумлением останавливались у полотен и молили высшие силы о том, чтобы трансляция продолжалась.

Даже портрет был ему под силу. Поясной портрет модели, которая пишет эти строки, закончил в три сеанса. Алексей на полотне облек модель в одеяние брахмана и устремил ее взгляд в прозрение глубины сходства различий четырех типов шуньяты. Тогда при рисовании живописец не обходился без дневного света, справедливо считал, что только он может дать вечную жизнь полотну и заставить его неопределенно мерцать в сумерках любых веков. Алексей справедливо считал, что красками он не дублирует, а спрессовывает этот дневной свет, привязывает его к полотну, обручает с ним.