Лисы мастерских

В комнату вошел низенький вертлявый парень с жидкими сальными патлами до плеч и жалкой бороденкой. Он с недоверием покосился на Буттера, пробурчал что-то невнятное, завалился на постель с бантиками, отвернулся к стене и тут же громко захрапел. Так началась студенческая жизнь Игоря.

История утаила, приходилось ли слышать Мстиславу Добужинскому, Константину Коровину или Борису Мессереру, что они недохудожники. Негласное мнение о том, что театральный художник, конечно же, художник, но не совсем, похоже на занавес. Оно исчезает, когда театральный художник поблизости и появляется, когда его нет рядом. Эту специальность изучал Игорь Буттер.

Специальность его удручала. Мнительности в его нескладной сутулой фигуре было даже больше трусости и осторожности. Он любил печалиться заранее, а потому тщательно приготовился к снисходительным взглядам классических рисовальщиков. Но на него попросту никто не обращал внимания. Это добавило печали. Впрочем, скоро он заметил, что внимания тут ни на кого не обращают. Часто и на себя.

Из рассказов мамы Буттер знал, что его семья попала в Россию в начале XVIII века и до начала XX жила благополучно. А потом началось: голод, ссылки, высылки, лишения, презрение, геноцид целого народа. Спокойнее стало в шестидесятые, когда семья остановилась в маленьком городке на краю мира возле большой реки. Эти рассказы мама итожила тем, что лучше не высовываться. Но Игорю очень хотелось именно проблистать, поразить, врезаться в память. Начало учебы исполнение желаний отсрочило.

В семидесятые годы идеологический контроль над молодежью мало чем отличался от тюремного режима. Сложно даже просто перечислить, что молодежи запрещалось: ярко одеваться, носить узкие брюки, короткие и обтягивающие юбки, ювелирные украшения, набивать тату, использовать косметику, красить ногти, пить, курить, слушать иностранную музыку, жевать жвачку, обниматься, целоваться, держаться за руки, трахаться, носить длинные волосы, иметь свое мнение, верить в Бога, посещать церковь, ходить с голым торсом. И другое.

Жестко пресекала все это целая армия надсмотрщиков: милиции, педагогов, дружинников, активистов. Под их пристальным, зорким, неослабевающим и постоянным приглядом молодежь находилась всюду и всегда. Увидит такой блюститель порядка на улице парня с длинными волосами, подходит к нему, достает из кармана портняжные ножницы и обстригает как бесправную овечку. А если ножницы дома забыл, то в ближайшее отделение милиции ведет, там его вовсе обреют наголо.

Для чего это делалось, нормальному человеку понять сложно. Власть считала, что в светлое будущее можно войти только под дулом пистолета, и настоящих строителей коммунизма можно воспитать только палочной муштрой. А в строю все должны быть одинаковые. Вот и делали тождественных по внешности и манере. Смешно, но иногда получалось.

Особенно контроль увеличивался в так называемых идеологических вузах, к числу которых относились все гуманитарные и художественные университеты и институты. Считалось, что здесь главные рассадники тлетворного влияния запада и центры по выведению врагов режима.

Тут тоже была своя армия цепных псов: комсомольская и партийная организации и преподаватели, в первую очередь, политических кафедр – истории, философии, политэкономии и прочей фигни. Профессиональные лжецы, которые работали на этих кафедрах, были особым антропологическим типом. Они отрекались от чести, отказывались от порядочности, забывали о совести. Без прежней активности, но они продолжают размножаться до сих пор.

Это люди с квадратными лицами, кустистыми бровями, фельдфебельскими складками, жирными затылками и писклявыми голосами. Они не могут обходиться без брюха и портфеля, обязательно носят галстук и какой-нибудь значок. Они проводили бесконечные собрания, где клялись в преданности власти и изобличали ее врагов.

Седьмого ноября 1971 года в общежитии студенческого городка дежурил доцент Дмитрий Дротченко. Этот титан социалистического реализма недавно, как довесок к должности, приобрел молоденькую глупенькую жену. Кроме зарплаты и жилплощади, дать он девушке ничего не мог, а потому боялся оставлять одну и постоянно таскал за собой. Даже на лекции усаживал за последние парты, где она умудрялась на его глазах обжиматься со студентами.

Усилия власти приносили обратный эффект. Стиснутая в тюремные рамки молодежь при любой возможности срывалась с катушек. Она опивалась до блевотины, обкуривалась до тошноты, обдалбывалась до отвращения. Она с маниакальной страстью включалась в соревнование, кто кого перехитрит. На каждое новое «нельзя» она отвечала: «А мы назло будем».

Кровать с бантиками в комнате Буттера занимал студент второго курса отделения живописи Вадим Михалевич. В честь праздника он пригласил к себе нескольких друзей и глухо с ними пил под разговоры о силе искусства.

Чтобы не шататься пьяными по коридору и не попасться на глаза доценту Дротченко, поссать выходили на балкон. Молодые художники не были варварами, потому перед тем, как справить малую нужду, как и подобает интеллигентным людям, они внимательно смотрели вниз и вовсе не хотели специально облить кого-либо мочой. Михалевич же вниз не глянул и вместе с приятным облегчением внизу живота услышал то ли недовольный, то ли восторженный крик: «Меня обоссали».

Кричала молодая жена доцента. В этот момент она проходила под балконом. Почувствовав на макушке подозрительную теплую струю, она подняла голову вверх и подставила ей лицо, чтобы убедиться, что это именно моча, и увидеть, от кого она проистекает. Доцент Дротченко тут же вместе с ней обошел комнаты и обличил с ее слов и по мокрым брюкам едва живого от страха студента Михалевича, которого его бантики не спасли.

Сразу после праздников было устроено открытое комсомольское собрание. Стены центрального зала невской анфилады помнили голоса Ф. С. Рокотова, К. П. Брюллова, А. А. Иванова, П. А. Федотова, И. Н. Крамского, В. И. Сурикова, В. А. Серова, В. И. Баженова, П. К. Клодта и многих других. Теперь тут собрались выблядки пролетарского искусства судить беззащитного мальчика за то, что он мальчик и он беззащитен.

Зал так плотно заполнили серые ткани, что он стал похож на свалку никому не нужной дешевой материи. Ткани шевелились, прижимались друг к другу и издавали звуки. Три яруса глаз с ужасом следили за этой смердящей кашей: олимпийские боги с плафона потолка, статуи из ниш, профессора с портретов. Все они, исполненные величия, славы, блеска, по уши завязшие в бессмертии, завернутые в муар торжественных тог не могли ничего сделать, чтобы защитить хилого мальчика с пушком хлипкой бороденки.

Они могли дарить талант и сюжеты, передавать мастерство, указывать образцы. Но они были бессильны перед теми, кто сейчас царил в академии. Потому что для этих холопских господ их дары вообще ничего не значили. Боги, статуи и портреты были докучным довеском, с которым ревнители пролетарского искусства снисходительно мирились. И в любой момент готовы были вышвырнуть из академии так, как они сейчас вышвыривали беззащитного мальчика.

– Друзья подарили мне на праздник Октябрьской революции акварельные краски, – правдоподобно лепетал заплутавший в собственной правоте Михалевич. – По этому поводу мы собрались обсудить сюжеты и попить чайку. Я вышел на балкон и автоматически выплеснул остатки чая вниз.

– А остатков горячего чая было полведра, – весело уточнил кто-то.

– Это был не чай, – орал поборник справедливости. Он трясся и тыкал под нос президиуму платье своей жены. – Чай так не пахнет. – Декан, секретарь парторганизации и проректор с интересом принюхивались.

– Но с чего вы взяли, что это именно моя моча, – пытался защититься студент Михалевич.

– Это просто доказать с помощью эксперимента! – заходился в крике доцент.

– И как вы планируете провести этот эксперимент? – уже с настоящим интересом спрашивал Михалевич. – Уж не прикажете ли мне прямо здесь вашу жену…