Лисы мастерских

«Про тебя», – сказал Эдвин Сильве и картинно отстранился от нее. «Не вернуть нам эту шутку», – пискляво выдавила она и с размаху впечатала веер в его мясистое рыло. Костяшки веера брызнули во все стороны. Одна из них зацепилась за непокорный локон квадратной тетки. Та неодобрительно выматериалась, грозно встала и боевым порядком пошла на Сильву. Но запнулась о шнур микрофона Эдвина и растянулась в пестрой смене декораций.

Слово повторилось. Зрители решили, что настало время криков «браво!» и оваций и потянулись на зов. Перед мастерски сработанным полотном с прикрытым снегом сеном стоял парень. Ширинка на его штанах была расстегнута, а сам он округло разводил руки. Не глядя на публику, он уставился в какую-то одному ему ведомую точку на полотне.

– Хотите купить, так покупайте, шуметь для этого необязательно, – протиснулся к парню ярый противник карманов.

Тот отпрянул от картины и стал шарить глазами по обступившим его женским лицам, приговаривая: «Кого же это он здесь изобразил?» Парень явно не находил оригинала и в поисках искомого протискивался через толпу, пока не наткнулся на квадратную тетку. На его лице засияла улыбка, он удовлетворенно выдохнул: «Ты»– и потянул к ней руки. В иной ситуации заслуженная конферансье не стала бы набивать себе цену, но здесь было слишком много посторонних. Она заверещала: «Охрана»– и кинулась к выходу, увлекая за собой парня с расстегнутой ширинкой, хватавшего его за плечи противника карманов и остальную публику.

«Желтая» пресса потом писала: «Первые выставки начинающего живописца А. Фирсова радуют истинно русским размахом настроений и славянской прямотой эмоций. Здесь нет полутонов. Открыто издеваются над иностранными гражданами, поют, пляшут, с размахом пьют и вкусно едят. Здесь не найдете болезненных форм Европы. Но встретите здоровый славянский дух. Сам Ярило остался бы доволен. Поговаривают, что вдохновение автор черпает то ли в свальном грехе, то ли в оргиях ночи на Ивана Купалу. Этому можно поверить, если внимательнее приглядеться к линиям его холстов. Сотни сплетенных обнаженных женских тел просматриваются там. Для славян нет стыдного в наготе здоровых славянских дев».

– В Британии после такой публикации газета нас бы до глубокой старости кормила, – мечтательно заметил Лёша, после того как прочел заметку своей маме.

– За морем телушка – полушка, да рубль перевоз, – мудро ответила она и засмеялась.

Глава Б-1-4. Циркуль

МАТЕРЫЙ ЖИВОПИСЕЦ И ИЗВЕСТНЫЙ УКРОТИТЕЛЬ цвета Аристарх Занзибарский в Комсити нанес завершающий удар кистью по эпическому полотну «Утро мартеновской плавки». Посмотрел на сырую краску, хотел смачно плюнуть в похожий на обсосанный леденец расплавленный металл, но прослезился. И пошел докладывать жене Глафире, что скоро будут деньги на новый холодильник.

Утонченный, изысканный график Василий Некрасов в Ялте вспоминал о том, как через пустую бутылку слушал вселенную на прииске «Свободный». Его очень удивило то, что Альфа Центавра сегодня передает сигналы на мотив песни «Валенки». Он хотел поделиться этим наблюдением со своим другом техником Евстигнеем Сырцовым. Но поскользнулся и довольный повалился в снег.

Алексей Фирсов в Подмосковье без всякой охоты шел в детский сад. Его за руку вела мама. И это было единственное, что примиряло его с миром. Кроме тепла маминой руки все вокруг казалось пустым, враждебным и лишним. Ребенок искал способ защититься от этого ужаса и решил огородить себя стеной. Пока не знал, из чего ее сделает.

Александр Трипольский еще не родился. Но уже двадцать лет стоял страшный сложный дом, который будет для него пыткой и испытанием. Уже громыхали этажи, дрожали перекрытия, звенели балки от ресторанного угара. Уже несущие конструкции и тайные лестницы копили ужас ловушек. Уже первые жертвы для пробы совали головы в петли и духовки газовых печей.

Игорь Буттер втащил рюкзак, чемодан и сумку в комнату общежития Государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина.

Более старой, дряхлой ненавидимой авангардом, проклинаемой, высмеиваемой школы в России нет. «Мертвописанием, жерновом на шее, инквизиторским застенком, заплесневевшим погребом, в котором самобичуют искусство», – захлебываясь в бессильной злобе, обзывал академизм Казимир Малевич.

Но нет и более желанной, манящей, привлекательной и авторитетной. Она оплевана и любима. Она напичкана тайнами и низведена до уровня инфузории. Над ней носится призрак Александра Кокоринова. Он якобы повесился на ее чердаке от ужаса, который ему внушило собственное творение, и раскаяния в том, что он сделал, какой непоправимый вред нанес отечественной культуре.

Призрак этот беспорядочно летает над круглым двором внутри Циркуля и кричит: «Не верьте россказням и сплетням. Не ходите сюда. Нечему здесь учиться. Вас высушат и превратят в копиистов. Вас лишат зрения. Вам привьют вкус автомата. Вас заставят молиться на форму. От вас потребуют ластиком стереть все чувства». Устанет, посидит на крыше, поболтает ногами и опять в полет.

Абитуриент не видел архитектора и его слов не слышал. Потому что въехал он не в Академию художеств на Университетской набережной, а в студенческий городок на Новоизмайловском проспекте. Но и здесь у него от радости кружилась голова и подкашивались ноги. Это грозило не переломом, а порчей единственной пары ботинок, предназначенных для лета так же плохо, как и для зимы.

Высокий, худой, сутулый, нескладный парень Игорь Бут-тер, как и подобает этническому немцу, весь словно был осыпан мелкой мукой с примесью крупных веснушек и прыщей. Белесый, тестообразный, бесцветный он словно рекламировал пудру марки «Смерть застала врасплох». Непропорционально большие кисти рук постоянно двигались. Он с детства не знал, куда их деть.

Это подарило профессию. Чтобы занять кисти, Буттер перепробовал много разных дел: он отжимался от пола, колол дрова, подтягивался на перекладине, вязал, плел макраме, клеил конверты, стругал доски, лепил из хлебных мякишей ежей, даже воровать пытался. Комфортнее всего рукам было, когда во власть их движений попадали карандаши или кисти. Они на время затихали.

В самом начале семидесятых годов Игорь Буттер с собой в Санкт-Петербург, который тогда по злой иронии назывался Ленинградом, привез надежду, трудолюбие, три пары трусов, носки, картошку, две рубашки, полное отсутствие таланта, кусок хозяйственного мыла и острое желание стать знаменитым. Все это помещалось в фанерном чемодане, армейском рюкзаке и матерчатой сумке, подобной той, в каких нищие носят сухари.

Из всего этого с комнатой больше всего резонировала картошка. Своими габаритами, цветом стен, полом и потолком комната напоминала погреб, где много лет хранили овощи, а время от времени еще и содержали буйно помешанных. Выстроенная меньше десяти лет назад в традициях хрущёвского минимализма общага стараниями ее излишне творческих жителей превратилась в нечто среднее между притоном, ночлежкой и мусорным отстойником.

В комнате стояли четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула и один стол. Все серийного производства, но с несмываемыми следами художеств. Одна тумбочка была оклеена полосатыми обоями, другая разрисована цветочками, третья вся покрыта беспорядочной резьбой. Стулья соревновались в неустойчивости. Стены плотно изрисованы до полной неопределенности цвета и сюжета. Рядом с окном поверх этого слоя процарапывали новые рисунки.

Игорь Буттер присел на голую постель со странными следами сажи или копоти. Создавалось впечатление, что на ней то ли разводили костер, то ли ее использовали во время тушения пожара.