Лягушонок на асфальте (сборник)

проскочили по бревнам на тропинку, состругивали глину каблуками, карабкаясь

в небо. Маша вдруг огорчилась, что старуха и мальчик, поднимающиеся в свой

крутой поселок, сошли, будто они были ей родные и теперь она никогда не

свидится с ними.

Судно отплыло от яра. Женщина принялась крутить ручку лебедки,

покряхтывая. По мере того как сходни поднимались, Маша заводила их на

палубу.

С этой минуты она не уходила отсюда, на остановках помогая юркой

женщине.

Река, взлохмаченная ветром-понизовиком, норовисто разрезалась о

теплоход. Осклизлые топляки выставляли плоские макушки, иногда колотились

боками в днище. Как бы утаскивало за корму берега с полосатыми маяками,

высоковольтными мачтами, с церквушками, табунами, бензоцистернами. Во

всем этом была такая безвестность, что не терпелось сойти на берег, податься,

куда ноги понесут, узнать про эту землю что-нибудь сокровенное, чего не

выглядишь с теплохода.

Внезапно для себя Маша потащила Владьку к трапу, опущенному под

обрыв; вскоре они уже выбирались на кручу за рыболовами, шуршавшими

раструбистыми сапогами. Владька было разинул рот, чтобы спросить у рыбаков,

где они находятся, но Маша запретила ему спрашивать, притронувшись

кончиком пальца к губам. Рыбаки были седые, с хмельной осоловелостью в

глазах.

Навьючивая на себя рюкзаки, ворчали, сокрушаясь по поводу легкодумности

молодых людей, которые явились простоволосыми, неприспособленно одетыми

в места, где можно подцепить энцефалитного клеща.

И Маша и Владька знали, что от укуса энцефалитного клеща трудно

уцелеть: два дня - и умрешь, а если выживешь, то будешь калекой и шарики

станут заходить за ролики. Расстроились, но потом Маша скорчила рожицу,

передразнивая рыбаков, бубнила вслед им, грузно восходящим на бугор.

Этим она развеселила и себя и Владьку, и они тоже пошли берегом, держа

направление на хвойный лес.

Летом Маша обычно отдыхала в городе. Перед каникулами мать начинала

просить для нее путевку в пионерский лагерь. При разборе заявлений всякий раз

оказывалось, что на Машу путевки не хватало. Не попала в первую смену,

мечтала о второй, затем прохладно ждала (ни к чему обольщаться), что поедет в

третью, а когда в третью не попадала, даже переставала ходить за цементный

завод на озеро, уверяя себя в том, что она обречена пропадать в городе, где

воздух прогорк от сернистого дыма, асфальтового чада и автомобильных газов.

В прошлом году повезло. Англичанка Татьяна Петровна закабалилась в

начальницы лагеря, как повторял ее муж, и взяла Машу на все лето с собой.

Маша и не подозревала, что близ Железнодольска (каких-то шестьдесят

километров) может быть потрясающая природа. По окраинам Железнодольска

холмы, покрытые свиной щетиной травы, которую и козы не дерут, кучи

металлургического шлака, утыканные верблюжьей колючкой, возвышенности,

засаженные картофелем. Пруд, который делит город на азиатскую и

европейскую половины, приятен на вид лишь в затишье. Едва осядет

взбаламученная непогодой рыжая глинистая муть, принесенная

рудопромывочным ручьем с Железного хребта, он становится зеркально-серым.

А ночью он еще ярче от пластинчатых отражений оконного света, от повторения

домен, мартенов, прокатов, от электрических вилюшек, красных плавочных

зарев, лунных дорог и звездного кипенья.

Во всем этом своя приятность. Как тут поспоришь против маминой

оправдательной правоты. Однако лагерь в горах!.. Тут просто очумляющая

красота. Другая планета! Копьистые от ельников склоны. На вершинах гольцы,

соткнувшиеся друг с дружкой лбами. А меж этих бодающихся каменьев - синие

бреши, и через них видать коршунов, облака. А в теснинах - летящие реки,

словно их выдувают реактивные трубы. А по падям - ирисы: желтые лепестки,

красные узоры. А на обдувах - неветреные ветреницы: только вокруг берез и тех

берез, что на отшибе и нетесно растут. Упадешь перед ветреницами на коленки.

Они покачиваются. Чашечки белые, пятилепестковые, схожие с цветами

шиповника, но гораздо изящней, без этих желтых тычиночных чуприн, белы,

как березовая кора, - чисто, тепло, вдобавок нежные до призрачности. А запах

такой тонко-тонкий, что аромат ландыша перед ними груб. Уходишь и

оглядываешься. Ветреницы смотрят с пригорка. И кажется, ждут, что ты

вернешься и снова будешь любоваться ими. Как ясельные дети на прогулке. Ты с

ними остановилась, поиграла, повосхищалась, и дальше они провожают тебя

привыкшими глазенками, недоумевая, почему ты уходишь, раз так они тебе

нравятся, что вроде бы ты совсем без них не можешь обходиться.

Шагая с Владькой по лесу, Маша радовалась - многое из того, к чему

привыкла в горах, попадалось и здесь: поляны золотели от купавок; по елкам

вились дедушкины кудри, белея четырехлопастными цветами; солнечные

закрайки сосняков вызвездило розовым пионом, в названье которого приятно

было слышать свое имя - марьин корень.

Но радостней всего было узнавать и различать узорчато-четкие травы:

вейник, вострец, костер, ежу, трищетинник и всякие (они все прелесть) мятлики.

Неожиданно позабавил Владька, как-то вскользь и спокойно взглядывавший

на то, что вызывало у Маши приливы душевного торжества: выяснилось, что его

ботанические познания на удивление бедны. Он даже путал липу с вязом, ели с

лиственницами, а все желтенькие цветы были у него лютиком едким или

куриной слепотой. Маша подшучивала над ним. Чтобы она отстала, Владька

заявил, что не хочет захламлять память необязательной информацией.