Лягушонок на асфальте (сборник)

мол, можно неодушевленный предмет сопоставлять с человеком. Это не

отвечает природе нашего духа. Навострился языком орудовать. Мы с Бизиным

сразу на таран: а отвечает-де нашему духу ваше поведение? Чем он может

возразить? «Дисциплину не уважаете». Плюнули. Ничего ему не докажешь.

Освинцевал мозг. Что не по его, то и вредно. Коллектив ему за слепца, а он сам

себя мнит поводырем.

– Чрезмерно волнуетесь вы, Константин Васильевич, - сказала Наталья

Федоровна.
– Снимут начальника блока. Уже всем, очевидно, что он слишком

зауряден. Вот его жена - талантливый энергетик. Она часто бывает у нас в

научно-технической библиотеке. Славная. У нее трое детей. Никогда ни на что

не посетует. Как только все успевает? Она знает, что ее муж не на месте. Скорей

бы, говорит, освобождали... Я поражаюсь... Семейный бюджет изменится,

положение мужа изменится...

Опять голос отца:

– Не за личный достаток пекется, и ложное мужево положение ей не нужно.

Высокоубежденная, значит. Забота об общем благе. Не то что как некоторые -

лишь бы верх держать над людьми и лишь бы темнить, если новая истина на

свет просится.

И Маше очень захотелось жить тут, у отца, потому что он беспокойный

человек и, вероятно, умеет добиваться справедливости, и никогда не думает, что

плетью обуха не перешибешь, и уж конечно он не ходит к магазину, чтобы

«нарисовать» с кем-нибудь всеразрешающую бутылку водки.

У Натальи Федоровны белые с прорезями туфли на гвоздиках. Уже по звуку

гвоздиков можно определить, что Наталья Федоровна величественная женщина,

несмотря на свою хрупкость.

Едва Наталья Федоровна направилась на кухню, Маша поклялась, что к

выпускному вечеру купит себе точно такие же туфли. Выплачет у матери, а

купит.

Стоя в дверном проеме кухни, Наталья Федоровна подмигнула Маше и

крикнула Константину Васильевичу, что намеревается умыкнуть его дочку. Он

не возражал. Настроение у него дохлое, только пасмурь на Машу нагонит. Да и

надо в садик за Игорешей. Время выходит. И Лизе звякнет по телефону в цех:

чего-то она задержалась.

Не сговариваясь, они стали спускаться к морю. При виде разноцветных

дебаркадеров, водной равнины, как бы хромированной вечереющим, но еще

ярым солнцем, северянка, которая развешивала на барже вышитые кофты,

трехпалубного дизель-электрохода, приветствовавшего город гудением, Маша

подумала, как прекрасно, что она не сбежала, что встретила сегодня Владьку,

что прогуливается с Натальей Федоровной.

Мимо них прошли девушки. Помадные малиновые губы, по верхним векам,

над ресницами, черные полосы, от уголков глаз, к вискам, черные отчерки.

Среди молоденьких продавщиц маминого зеркального гастронома тоже есть

смазливые девушки. До того иногда намалюкаются - страхолюдины

страхолюдинами. Маша подсмеивалась над ними, подражая Стефану

Ивановичу: «Опять наваксились, ведьмины ветродуйки?!» Они сердились:

малявочка, ничего не смыслишь. Маша смешно показывала, как они выглядят, а

потом спросила Наталью Федоровну: права она или нет? Ура! Права! Недаром

англичанка Татьяна Петровна находит, что у нее от природы эстетическое чутье.

Потеха! Ты думаешь, в тебе ничего нет, а бац - у тебя обнаруживают

эстетическое чутье. Прямо не из-за чего: зверюшек слепила из репейника,

перелицевала себе в костюм мамино старое платье, оформила в «модерновом»

витринном стиле (цветные треугольники, квадраты, загогулины, абрисы

предметов, строений) альбом клуба интересных встреч.

Наталья Федоровна за естественность. Вот тебе на! Во Франции, те же

продавщицы говорили, и мужчины красятся и делают маникюры-педикюры.

Естественность? Любопытно!

Молодость сама по себе - украшение.

Молодость - украшение? Пожалуй. Одобряю.

Важен тщательный уход за собой.

Ого! Уход! Тщательный!

Человека нельзя судить за то, что он стареет и становится менее

привлекательным или неприятным, уродливым, потому что это нормально и

всякому уготовано. А девчонки, которые прошли, и те, из гастронома, - дико. Не

подражай им, Маруся. Ты симпатичная, милая. Возможно, будешь красавицей.

Следи за своей внешностью, особенно за волосами. Если бы они были мои, то я

имела бы тысячи всяких расчесок, щеток, гребней. Я молилась бы им.

Наталья Федоровна лукаво улыбнулась, чтобы свести свой восторг к

полушутке.

– Маруся... Прости, мне нравится не Маша, именно Маруся. Что, Маруся,

привыкаешь к отцу?

– Помаленьку.

– Он добрый и заботливый. Мы приехали на родину в пятьдесят восьмом.

Здесь у нас никого не было. Он много нам помог. Быт устраивать. Понимать

действительность. Мы нуждались в ясности. Мы благодарны ему. Мы слишком

мечтали о России, слишком стремились в Россию, чтобы разочаровываться. Но

мы страдали бы от миражей, от непривычного в укладе, в обычаях... Мы,

например, думали: можно брать продукты в кредит. В первые дни в СССР мы

опрометчиво израсходовали деньги на мебель. Мама надеялась взять продукты в

кредит. В магазине решили: она тронулась. Твой отец выручил нас.

– К вам он добрый.

Они приближались к дебаркадеру, где вчера ужинали. По отмели в мокрой

одежде потерянно брел вчерашний старик, жаловавшийся на кого-то, кто

вынудил его бросить дом и сад, и обещавший за это отомстить.

С той минуты, когда Маша увидела старика, в ее сердце возникла боль,

неотступно напоминавшая о себе. Теперь эта боль разрослась и затвердела,

будто камень. И Маше так стало жалко старика, что она подумала: если у него

нет никого на свете, то возьмет и поедет с ним и будет ухаживать, как за родным