Любимый город

– При иной обстановке на фронте, я бы поднял вопрос еще под Ишунью, - говорил Гервер.
– Товарищ Денисенко был в курсе и он тоже меня поддержал. Я и тогда, в тридцать пятом, был категорически против исключения. Неправильно поступают те товарищи, которые считают, что партия должна оступившегося только карать, да со всей строгостью, независимо от тяжести проступка. Достаточно было бы просто строгого выговора. Я потребовал занести мое мнение в протокол еще тогда. Как я понимаю, об обстоятельствах того рейса вам товарищ Астахов уже рассказал. В экипаже, будем откровенны, сложилась нездоровая обстановка. За любой просчет ответственность была самой суровой, не важно, о чем речь - об опоздании на 15 минут из увольнения, или о неполадках в машинном отделении. Не могу понять людей, которые превращают дисциплину в самоцель и видят в своих подчиненных в первую очередь… детали большого механизма. Не могу понять.

Это “не могу понять” - очень серьезный признак. В устах комиссара это значило, что непорядок он видит настолько вопиющий, что не отступит, пока все не решит. После “не могу понять” и поездки Гервера в штаб появлялись под Ишунью дополнительные палатки, а потом печки для них. Приходили вовремя газеты. Значит, “не могу понять” может кончиться только одним. До ближайшего партсобрания десять дней. Значит, действовать надо именно сейчас. Потому что дальше начнется наступление и нам точно будет не до собраний. Да и вообще, хорошее дело не откладывают, тем более, на войне.

***

Неизвестно, о чем Гервер говорил с комиссаром, но занял этот разговор свыше двух часов, а восстановление Астахова прошло чуть ли не быстрее, чем согласовали повестку дня. “Все товарища Астахова знаем? Как работает, все видели? Достоин? Единогласно”.

Гервер отдельно взял слово. О злополучном стамбульском рейсе он почти ничего не сказал, упомянув только, что то, тридцать пятого года решение и тогда считал перегибом в партийной работе, и сейчас считает, а Астахова знает давно, еще по мирному времени, как талантливого и внимательного врача. “И вспомним товарищи, что всего через год после того случая, будучи хирургом нашей городской больницы, он спас человеку жизнь. Счет шел на часы. Поверьте, чтобы распознать опасную травму, нужно быть очень способным и преданным делу специалистом".

Астахов поморщился и вздохнул, явно желая возразить, но тут слово взял Кондрашов. Лейтенант не упустил случая еще раз рассказать о выходе из окружения и о том, как Астахов открыл боевой счет, разделавшись с вражеским часовым. "А выходили мы со стрельбой. И я, и товарищи мои поручатся - пулям он не кланялся, настоящий боец!"

Все время собрания Астахов был как струна натянутая. Даже будто чуть бледный. А когда объявили "единогласно", вздрогнул, будто это застало его врасплох.

– Спасибо, товарищи... За доверие. Оправдаю делом. Выступать не умею, виноват. На деле... скажу, - ему впервые не хватило слов.

Уже потом, после собрания, когда возвращение справедливости отметили как полагается, он улыбался с явным облегчением, говорил, что всю дорогу чувствовал себя как на госэкзаменах. Но в институте, пожалуй, было как-то проще.

– И все-таки, товарищи-коллеги, тут прояснить надо. Рихард Яковлевич из меня на собрании прямо Склифосовского сделал. Точно как местная газета, что про ту операцию расписала тогда, красиво и с выражением. А на самом-то деле все куда проще вышло, скорее, глупость, чем геройство, - говорил он.
– Понимаю, вы, товарищ комиссар, опасались, что ляпну я что-нибудь не то на собрании. А у меня-то и вовсе чуть язык не отнялся. Но сейчас рассказать стоит. И молодежи, - он кивнул в сторону своих подопечных, - тоже будет полезно послушать. Семененко, хватай своего братца и давай сюда, что зря в дверях торчите, заходите уж. Будет вам в качестве воспитательной работы эта история. Про узлы помните оба? Так вот, в тридцать шестом вязал я их как всегда на ночном дежурстве. А тут неотложка! Привезли рыбака, лопнувшим тросом по животу ударило. Я его осмотрел, ничего серьезного не увидал, лопух был. Травма закрытая, признаков внутреннего кровотечения я по неопытности ни одного не распознал. Пишу в карточке - “ушиб мягких тканей”. Но тут вдруг осенило меня: я же на все отделение один дежурный врач, когда еще такое позволят, сделаю ему сейчас диагностическую лапаротомию. Ничего сложного, на три пальца разрежу и зашью, а в карточке красиво смотреться будет. Подозрение, мол, на внутреннюю травму. Записал самым красивым почерком, позвал сестру, велю готовить операционную. Она еще моложе меня, думает, что я знаю, что делаю. Наркоз сам дал, начинаю и раз - оттуда на меня рваная кишка пялится. Здрасьте, мол, товарищ доктор, не ждали? Я с перепугу чуть брюшину обратно шить не начал. Но - деваться некуда, распахал я его, конечно, жутенько. Резецировал разорванную кишку, зашил, сижу, руки трясутся. Даже на мензурку посмотрел, грешным делом. Но вовремя вспомнил обещание - русалок оперировать я не готов был.Так до утра и просидел.

Куприянов меня за ту операцию потом так драил с щелоком! И за диагноз неправильный, и за ненужную при таком диагнозе операцию, и за разрез, и за шов… Тебе, мол, не то, что сапоги тачать - лапти плести нельзя доверить, не то, чтоб рукодействие! Да еще и операцию в карточке не отразил! А потом и говорит, за то дескать прощаю, что чутье хирургическое есть. Понять не понял, но сделал. Без операции был бы тут к утру перитонит по полной программе. А так - обошелся он умеренной кишечной непроходимостью, в чем уж моя вина - на все сто. Не зря Куприянов про мой шов сказал: “Даже странно, что держит. Ну хоть держит…” В общем, стыдно мне было про себя в газете читать. Очень стыдно.

***

Возможно, уход в работу был единственным обезболивающим, которое Гервер себе позволил. Политсостава недокомплект, комиссар здешний рад любой помощи, значит поможем. Ради партсобрания он вытребовал себе форму, да так и не сдал. И держался, будто был переведен в Инкерман на службу. Неважно, что рукав гимнастерки по шву вспорот и булавкой на плече схвачен, а рука в гипсе. Каково ему приходится, комиссар не выказывал ни словом, ни жестом. Колесник по-доброму укорила его, что же вы, товарищ, нам клиническую картину путаете. Тот мягко, но без улыбки, объяснил, что картина эта ему самому еще с Гражданской понятна, пока есть чему болеть, руке легче не станет. Но это не повод не заниматься партийной работой. А там и рука отпустит понемногу..

И все-таки, наблюдательному глазу было видно, как Гервер старательно пытается отвлечься. Он даже позволил себе единственную слабость, на несколько дней от сводок и записей перейти на что-то художественное. Суровый и несентиментальный человек, он вдумчиво читал “Овода”. Видимо, история главного героя, революционера и острого на язык журналиста, чем-то была ему близка. Иногда перед закатом он читал на воздухе, у того выхода, где все ходячие устраивались перекурить. Стоял в стороне, прислонившись к скале, и читал, придерживая книгу здоровой рукой. На холоде, да с хорошей книгой, боль немного ослабевала.

– Опять вы мерзнете, - сокрушалась Вера, - Рихард Яковлевич, товарищ комиссар, ну пожалуйста, идите под крышу. Схватите воспаление легких.

Он никогда не спорил. Разумеется, человек, который не раз и не два ночевал в промерзшей степи, укрывшись одной шинелью, не получит даже насморка. Но дежурная сестра за дисциплину отвечает, если что - ей за него попадет. А такого он допустить не мог.

Все, у кого хватало сил смотреть в газеты, ждали сводок, жаждали новостей, вести о наступлении. Комиссар всех ободрял, говорил уверенно, что да, товарищи, распутица заканчивается, мы соберем силы и ударим по врагу. Но… какая-то очень тяжелая серьезность примешивалась к его уверенности. Заметная не всем, а только тем, кто хорошо Гервера знал.

Сначала Огневу казалось, что причина исключительно в ранении. Чем можно помочь человеку, для которого медицина собственно все, что была в силах, уже сделала? А раненый скверно спал по ночам, видать, мешала постоянная боль, к вечеру всегда усиливавшаяся.

Если ночная смена доставалась сравнительно тихая, они порой беседовали у дежурного поста. В конце концов, разговоры тоже отвлекали раненого, который старательно отказывался и от снотворного, уверяя, что если он успеет привыкнуть еще и к люминалу, это точно не пойдет на пользу дальнейшей службе.

О положении на фронте Гервер говорил скупо, но авторов газетных очерков порой порицал строго, и как бывший редактор, и как политработник.

– Пишут “немецкие бандиты”. Если бы так… Будь это бандиты, они бы не управились и с Польшей, не говоря уже о Франции. Это армия, - говорил он, хмурясь.
– Хорошо обученная, вооруженная, снабженная и жестокая. Они мотивированы на жестокость, натасканы как охотничьи собаки на дичь. Я видел зверства белых, но все равно не мог представить, чтобы можно было так быстро в масштабах целой армии уничтожить в людях почти все человеческое. Я видел пленных…