Любимый город

Наверное, это было то, что давно накипело на душе. Ведь оказалось, что не только видел. Познания Гервера в немецком языке, хотя и отрывочные, были все же лучше, чем у командира части, вооруженного разговорником. Так что пришлось и побеседовать. И впечатления от этого разговора, комиссар предпочитал не называть его допросом, остались скверные.

Бандит остается бандитом. Он может сколько угодно романтизировать свое ремесло и придавать ему привлекательные черты, но при этом он отлично понимает, что находится вне закона. Что он преступник. И будучи схвачен, отдан в руки закона, попытается себя оправдать, найти, как говорят в суде, смягчающие вину обстоятельства. Пленный же немец себя преступником не считал и даже тени вины не испытывал. Его закон требовал от него творить все, что он творил. И потому жестокость в его сознании перестала пониматься как жестокость. И фотографии расстрелянных в бумажнике лежали рядом с фотографией жены. Одно нисколько не отменяло другого. Пойманный фашист всего лишь досадовал, что так нелепо попался в руки тех, кого он не считал людьми. А плен расценивал как неудачу на охоте, пусть и фатальную. Медведь, задравший охотника, остается зверем.

Только теперь, в этих ночных разговорах чуть приоткрылся этот железный человек. Рассказывал о себе он тем же ровным голосом, строго и спокойно, биография Рихарда Гервера, батальонного комиссара, выглядела на первый взгляд как журнал боевых действий или даже штабной атлас, где страницу за страницей цветные стрелки отмечают направление удара главного и направление второстепенное. Всякий раз, когда ему удавалось удержаться на одном месте более двух лет, жизнь одним точным ударом вышибала его оттуда.

Человек с характером более мягким, пожалуй, нашел бы в этом повод отчаянно невзлюбить Крым и уехать из него хоть обратно в Ригу, где родился, хоть куда глаза глядят. Эта южная, прокаленная солнцем земля, яркая и щедрая на краски, успела поглотить всех родных Гервера, начав в 1909 году с младшей сестры Марты, тихо угасшей от чахотки в возрасте семи лет. Перемена климата, заставившая семью сняться с места, не спасла. Чуда не случилось.

Отец семейства, часовых дел мастер Якоб Гервер, перенес потерю стоически, как и все жизненные невзгоды. Вероятно, такие вот стоики в семье по мужской линии и рождались. Из постной протестантской морали старик сумел взять самое правильное, что в ней было - уважение к честному труду и любовь к ближним. Он любил и берег своих детей, не желая им ни своей судьбы, ни даже своего ремесла. Мальчики должны учиться. Старшему сыну прочили поступление в институт. Младший с детских лет отличался тонким музыкальным слухом, учился играть на скрипке.

Но беда оказалась не последней. Старик начал слепнуть… Заработка не стало, старшему сыну пришлось бросить гимназию и идти работать. Уроками много не заработаешь, потому оставив репетиторство младшему брату, Рихард пошел куда брали. За несколько лет где он только ни работал — переписывал чьи-то тетради, стоял за стойкой, отвешивая покупателям сахар и крупу в лавке, мыл стаканы и подавал посетителям пиво в припортовом кабаке. Когда в Крыму уже обосновались белые, работал в порту грузчиком и несколько месяцев таскал тюки и ящики, домой приходил только ночевать.

Вскоре семью постигла новая утрата — погиб младший брат, Валентин Гервер. Тихий, робкий юноша, очень похожий на свою покойную сестру. Погиб случайно, был убит при налете банды на ломбард, куда мать послала его заложить последнее, что еще оставалось в семье ценного. После этого старший брат понял, что ему остался один путь. Молодость не знает полутонов, а возможность остановить ту жестокую и тупую силу, что обрекла семью на бедность и отняла его брата, он видел только одну. Так Гервер оказался в Красной армии.

Его ценили, он был старательным, дисциплинированным и грамотным. Военное дело давалось ему легче, чем многим, а уж стрельбу освоил так, что поставили инструктором. После той жестокой сабельной схватки в донских степях мало кто верил, что он выживет. Но взяла свое молодость, а может упрямство. Гервер об этом рассказывал скупо, произнес только: “Я обещал отцу вернуться домой и поступить учиться”.

И он вернулся, командиром. Отец, уже практически полностью слепой, провел иссохшими пальцами по его лицу, все силясь поверить, что это его отпрыск вернулся — живым. Только тогда Гервер впервые почувствовал, что спокоен. Мир вернулся на свое место, будто встало обратно на ось соскочившее колесо. Теперь все должно было наладиться.

«Ты стал солдатом, - потрясенно говорил отец, ощупывая шинельное сукно.
– А я так хотел, чтобы ты учился...» Сын заверил, что теперь он обязательно пойдет учиться — самое время настало. Он действительно засел за книги, политучеба, вечерние курсы… Через год его уже направили учить других… Спокойный, сдержанный и очень аккуратный вчерашний командир был нужен партии там, где требовалось навести порядок. За три года Гервер успел поработать — преподавателем в школе для взрослых, потом директором исправительной колонии для малолетних.

Но в 1925 году жизнь вновь попробовала бывшего красного командира на прочность: в Крыму разразилась эпидемия холеры. Она унесла обоих стариков и их схоронили там же, где под суровым чугунным крестом уже спали младшие дети. Рихард постоял над свежей насыпью, скрывшей под собой его семью, и уехал в Севастополь. По срочному вызову. Где-то снова требовалось с нуля наводить порядок. Но с тех пор он разучился улыбаться. И даже спустя годы, если и шутил, а это он по-прежнему умел, то с самым серьезным видом.

Его считали сухарем, в глаза могли назвать бюрократом или еще чем-то неприятным. Гервер не сердился. Его вообще сложно было рассердить. Он так и не обзавелся семьей, но не по каким-то своим принципам, а просто от недостатка времени. Гервер слишком мало проводил времени на одном месте, чтобы найти такую возможность.

“Мои товарищи любили говорить, мол “не раньше победы мировой революции”, но это выглядело нелепо. Примерно так же крестоносцы в Средние века давали обеты, отправляясь завоевывать Иерусалим. Возможно, в нашем роду такие тоже где-то были. Но я не хотел брать с них пример”.

Немецким языком Гервер на самом деле владел, но не достаточно, чтобы пригодиться армии как переводчик. Что там, латышский он знал лучше немецкого, а в биографию свою особенно и не заглядывал до 1941 года. Знал, что предки его перебрались в Россию не при Петре I, а уже при Анне Иоанновне и все они где-то как-то служили или просто работали. И вдруг обнаружилось, что один из предков, более близких, надо понимать, кто-то из братьев деда, был революционером-народником, за что и повешен в 1881 году по приговору военного суда.

История о родиче-революционере Гервера сильно взволновала. Тем более, что удалось узнать, правда неточно, что тот его предок мог лично знать Халтурина, а то и самого Желябова. Гервер задумал выяснить все доподлинно, для чего съездить в Харьков, где обнаружились следы его родственника, и сделать запрос в архив.

Он даже впервые за два года взял себе отпуск и стоял тот отпуск в графике — с 23 июня 1941 года. Теперь архивные изыскания откладывались на после войны и становились весьма призрачными, потому что нельзя было доподлинно сказать не только, бывал ли Гервер-революционер в Харькове, но и останется ли что-нибудь от архива, когда из Харькова выгонят немцев. Единственное, в чем не сомневался товарищ Гервер — комиссар, так это в том, что немцев из Харькова выгонят.