Любимый город

Впрочем, не все были так снисходительны, под заметные смешки бедняга ушел со сцены, не закончив выступления.

Раиса набралась смелости и в свою очередь прочитала “Шесть монахинь”.

Когда она вернулась, место Огнева пустовало. Интересно, а с чем выступит он? Оказалось - Симонов. Отрывки из “Далеко на востоке”. Хоть и кусочками, а издали недавно.

– За Родину -

значит за наше право

раз и навсегда

быть равными перед жизнью и смертью,

если нужно - в этих песках.

За мою мать,

которая никогда

не будет плакать, прося за сына,

у чужеземца в ногах.

– За Родину -

значит за наши русские в липах и тополях города,

где ты бегал мальчишкой,

где, если ты стоишь того,

будет памятник твой.

За любимую женщину,

которая так горда,

что плюнет в лицо тебе, если ты трусом вернешься домой.

Он говорил громко и четко. И голос сделался невероятно звонок, будто в открытом поле. Так не читают стихи. Так командуют “Огонь!”

Раиса судорожно выпрямилась. Почти осязаемо, ясно ощутила в руках тяжелый полевой бинокль, за толстыми стеклами клубился октябрьский туман, из которого вот-вот покажутся два мотоцикла. Чтобы через сотню метров наткнуться на пулеметную очередь.

Она видела обожженные мертвые руки капитана-танкиста, из которых забирала пулемет. Слышала пронзительный, рвущий небо свист бомб, летящих на дорогу.

“Быть равными перед жизнью и смертью”. Не отступать.

“Можно сделать самоубийцу, но нельзя сделать бойца”. Так и только так. С такими словами можно идти на смерть, зная точно, почему и за что. Мы уже перед ними равны. Здесь или под открытым небом. Где бы ни были. Только наверное, это надо было сказать именно вот так. Сказать вслух. “Если случится бой, с точно такими же глазами он пойдет в атаку. И других подымет”.

Раиса хотела как-то выразить это вернувшемуся Алексею Петровичу словами, но тут все стихло - даже обычного в зрительном зале покашливания не стало.

– Товарищи!
– голос комсорга аж звенел от волнения - А теперь - Вильям Шекспир. “Ромео и Джульетта”. Сцена в саду. Исполняют - Яков Мельников и Вера Саенко!

Ситцевый занавес отъехал в сторону, явив декорацию: стена с балконом, с которого смотрела вниз Джульетта-Верочка, с распущенными волосами, закутанная в пеструю шаль Натальи Максимовны, возвышалась на добрых пару метров. Магия театра превратила рисунок известкой на брезенте в старую каменную кладку. Ожили цветы из лоскутков. Раиса не могла вспомнить, кто сказал совершенно непререкаемо: “Если есть балкон - должны быть и цветы!”. «Только прикрепите получше, - смеялся кто-то нынешним утром, когда проверяли декорации, - если ваша Джульетта на Ромео эту герань уронит, она же его зашибет ненароком!»

Ромео под этим балконом казался еще меньше, чем он есть. Но он выступал твердым, уверенным шагом, а шпагу, казалось, научился держать раньше, чем ходить. Но даже в полутьме зала было видно, что он краснеет, подавая свои реплики, а единственное, чего в жизни боится - это равнодушия Джульетты.

Ловлю тебя на слове.

Лишь назови меня своей любовью -

И заново я буду окрещен

И навсегда свое утрачу имя.

Когда Джульетта начала спускаться со своего балкона вниз на поклон, все увидели, что длинное до полу платье скрывает самые обыкновенные кирзовые сапоги. На какой-то ступеньке Верочка запнулась и чуть не упала. Ромео подхватил ее и снес вниз на руках. Аплодировали им долго и все не хотели отпускать со сцены.

Глава 9. Инкерман, весна 1942 года

В начале весны погоду словно бы лихорадило. Чуть не с конца февраля над белыми скалами то сияло солнце и грело так, как на Брянщине не греет и в апреле, то свистел ледяной ветер, неся мелкий, колючий снег. Немногие уцелевшие кусты и деревья накрывало им, будто марлей, за снегом приходил туман и макушки гор прятались в мокрых облаках. Но это на каких-то день-два, а потом снова глядело на Инкерман южное солнце, под ним просыпалась трава, окрестные склоны быстро покрывались зеленью. Раиса не видела прежде такой весны. Она казалась ей отчаянно торопливой, будто сама природа спешила что есть сил, стремясь не опоздать.

Март начался с пронизывающего ветра, дождей, весенних штормов. И прошел в ожидании, которое к концу месяца сделалось уже невыносимым. “Когда же наступление?” Известие о высадке десанта в Керчи давало надежду на скорый разгром врага по всему Крыму. Но прошел месяц, другой - а известий было меньше меньшего и даже всезнающий “морской телеграф” мало что мог сообщить нового. Вроде бы пополнялись наши, готовились к удару… Говорили, первое наступление увязло в грязи. Но вот подсохнет…

Инкерман снова жил от сводки до сводки. Но газеты, рассказывая о метких крымских снайперах, о зенитчиках, отражающих вражеские налеты, молчали о главном. Все еще молчали.

“В течение 17 марта наши войска вели наступательные бои против немецко-фашистских войск, а на некоторых участках фронта отбили контратаки противника с большими для него потерями”, - Яша Мельников старательно читал сводку вслух палате выздоравливающих. Газеты были нарасхват.

– Некоторые участки - не про нас ли, грешных?
– перебил его кто-то.

Яша только беспомощно поднял глаза от газеты - эх, если б я знал, товарищи…

– На некоторых участках некоторые части некоторым образом побили некоторых фрицев... Тьфу! Хоть вовсе сводки не гляди! Земляк, табачку не будет? Такая газета только на самокрутки и годится!

– Распутица, братцы, - терпеливо объяснял соседям по палате Кондрашов.
– Чернозем, понимаешь. Для пехоты пока глубоко, а для флота - мелко.

Но и сам лейтенант который день места себе не находил. Даже про океанские флоты было забыто… И дело было не только в наступлении. С таким же отчаянным нетерпением, как вестей с фронта, если не с большим, лейтенант ждал другого события. Когда же наконец снимут ему гипс? В отличие от наступления, эту дату он всеми правдами и неправдами от Астахова вызнал. И теперь, словно посаженный под замок арестант, на той самой карте океанского театра военных действий отмечал дни. Треугольничками. После завтрака, обеда и ужина по штриху.

– Чует мое сердце, начнут наши наступать без меня, - ворчал Кондрашов, дорисовывая очередной треугольник и любуясь штрихом, как планом наступления.
– Но уж выкинуть фрицев из Крыма я поспеть должен. Чтобы эта заваруха без меня тут не окончилась!

– Вот дивлюсь я на тебя, земляк, - ворчал его сосед, тот самый, что сокрушался из-за сводок.
– Бывалый же ты солдат, а суетишься как новобранец. Ужель в самом деле думаешь, что без тебя всех немцев расхлопают? Да и положим, вынесут их на пинках из Крыма, пока мы с тобой долечиваемся, что же, войне конец? Ее, брат, еще столько, что семь потов сойдет. Мне вот все равно, где я буду немца бить, под Севастополем или скажем под Киевом. Лишь бы его, гада, в землю вогнать поглубже, так, чтоб он, вурдалак, обратно не вылез.

– Да понимаю. Но очень хочется, чтобы своими глазами видеть, как своими руками им зубы пересчитал, тут, у Севастополя!
– Лейтенант с ненавистью глянул на костыль, ухватил его и пошел в коридор - тренировать здоровую ногу.

***

На войне домом считается то место, где ты провел больше двух недель кряду. Это правило Раиса вывела для себя еще в Воронцовке. Если те покосившиеся хатки быстро стали звать домом, то Инкерман за зиму в полной мере стал родным городом. Длинные коридоры в каменной толще его обитатели привыкли звать улицами, даже названия им придумали, таблички и указатели повесили, все как в городе и положено. И возвращаясь туда из Севастополя или из гавани, тоже говорили “едем домой”.