Любовь и ненависть

Высокий сообщил мне с унынием, что его только что

приглашал к себе Семенов, наспех поинтересовался нашей

работой и сказал, что занимаемся мы ерундой, толчем воду в

ступе, что вся наша деятельность, то есть лаборатории,

бесплодна и бесперспективна.

– Я был поражен его самоуверенностью и

категоричностью, - взволнованно рассказывал мне Петр

Высокий. - Он всячески хотел показать свое всемогущество,

что он полновластный хозяин клиники и что все будет так, как

он того желает. Между прочим, отпустил комплимент в мою

сторону и поинтересовался тобой как специалистом. Но так,

мелко, походя, без определенных намеков.

На нашем еще совсем недавно таком радужном,

солнечно-перспективном горизонте со всех четырех сторон

появились темные тучи, притом как-то неожиданно, по крайней

мере для меня, что я не сразу нашла слова, чтобы

реагировать на сообщение Похлебкина. А он смотрел на меня

сверху вниз - длинный, худой, немного сутулый - и ждал, что я

скажу. Так и не дождался, сам заговорил:

– Что будем делать, коллега? Продолжать исследования

по программе Василия Алексеевича или?..

– Что "или"?
– резко, с упреком спросила я, так что он

даже смутился. - Настоящий Петр Высокий не только под

Полтавой, но и вообще не признавал этого малодушного "или".

– Значит, стоять насмерть! - с мальчишеским задором

воскликнул он. - Отлично! Между прочим, я и рассчитывал

только на такой ответ.

Я смотрела на Похлебкина, возбужденного,

взъерошенного, и пыталась определить: хватит ли в нем

характера, твердости, силы воли, чтобы железно, как Василий

Алексеевич, отстаивать свои принципы и убеждения, стоять,

как он сказал, насмерть за то, во что непреклонно веришь? Я

не могла ничего определенно решить. И не потому, что

сомневалась в Похлебкине. Просто в моем сознании, как

эталон, стоял образ Василия Алексеевича, перед которым все

другие меркли. В нем есть большой талант. А талант - это

особый живчик, подобный благородной личинке, поселившейся

в человеке. Он не дает покоя, он требует творчества,

заставляет человека творить. Истинно талантливый человек

не может не творить. Когда Похлебкин говорил мне, что в

Шустове сидит великий ученый, гордость нашего народа, я

испытывала смешанное чувство восторга и досады: восторга

потому, что он выразил мои мысли, досады потому, что я

хотела иметь приоритет на эту мысль. Я ревновала Василия ко

всем. Между прочим, мне кажется, Дина видит во мне свою

соперницу. Она подозревает, что я влюблена в Василия и что

он неравнодушен ко мне. Глупо. Да, я преклоняюсь перед ним,

люблю его как ученого и человека, как большого друга и

учителя. Ничего не значит, что мы почти одногодки и вместе

учились в институте, - я счастлива быть его ученицей и

помощницей в его большом научном поиске. Я хотела, чтоб и

Похлебкин был так же, как и я, предан Шустову, делу, которому

Василий Алексеевич отдает всего себя, целиком, без остатка.

Это было наше второе посещение квартиры Шустовых.

Правда, Василий Алексеевич у нас бывал за это время раза

три-четыре. И Алексей Макарыч был у нас на новоселье. Все в

их доме оставалось по-прежнему, как и тогда, в наш первый

приезд в Москву. Только над письменным столом в узенькой

бронзовой рамке появилась большая фотография - я, Андрей

и Василий, - сделанная в тот памятный вечер Аристархом

Ларионовым. Встретил нас Алексей Макарыч, все такой же

неугомонный, нестареющий, с томиком Пушкина в руке.

Сказал, что Василий на минутку вышел, - конечно, в магазин,

как мы догадались. Поймав мой любопытствующий взгляд на

томике Пушкина, Алексей Макарыч энергично развел руками и

пояснил, как всегда, громко:

– Поэзией занялся. Пришлось на старости лет. Целая

история. На днях по поручению райкома проводил беседу в

заводском общежитии с молодежью. Рассказывал я им о

войне, о подвиге, о гражданском долге, о чести. Разговор

получился живой, непринужденный. Спорили горячо, от

сердца. О стихах ребята заговорили. Что-то вроде экзамена

мне: мол, кого из современных поэтов я люблю и кого не

принимаю. Я думаю, хорошо, хоть, может, и не спец в

литературе, но, коль интересуются моими, так сказать,

симпатиями и антипатиями, надо отвечать. Люблю, говорю,

Кондратия Рылеева, Михаила Лермонтова, Некрасова. По залу

шумок - и сразу вопрос: "Нет, а из современных?" - "Вот их,

этих самых. Потому что они для меня самые что ни на есть

современные". В зале смех. И вдруг поднимается девчонка,

белокурая такая, щупленькая, и говорит, обращаясь к своим

же: "А вы чего смеетесь? Что тут смешного? Мои любимые

поэты тоже Лермонтов, Блок, Есенин и Исаковский. Я

понимаю, что это банально, что меня можно назвать отсталой,

с дурным вкусом и все такое. Ну и пусть. Почему я должна

стыдиться того, что мне по душе?" Вы понимаете, друзья мои,

так и сказала: "стыдиться". Значит, кто-то стыдит тех молодых

людей, которым по душе Пушкин и Некрасов, Вот в чем

трагедия! Словом, разгорелся настоящий диспут, начали

читать стихи. Разные: сверхмодносовременные и

традиционные. Такое, замечу вам, читали, что хоть святых

выноси, как говорили раньше. Ну просто порнография. И это

опубликовано, издано и расхвалено критикой. Вот в чем

вопрос. А один молодой человек, чтобы развить во мне вкус к

современной поэзии, подарил мне книжонку стихов самого