Любовь и ненависть

убийцы. Я понимаю - это грязь, иметь дело с ней не очень

приятно. А врач, который борется с разными бациллами,

заразными вирусами ради человека, делает не то же, что

делаем мы? И нам не легче, чем врачам. Уверяю тебя.

Пожалуй, трудней. Потому что связано с опасностью.

Предотвратить убийство, раскрыть преступление, обезвредить

вора - разве, это не благородно? Все равно что не допустить

вражеские подводные лодки в наши территориальные воды.

В его рассуждении была неотвратимая логика. Возразить

было нечем, и я молча соглашался. А ему, казалось,

недостаточно было моего молчаливого согласия. Он

продолжал убеждать, точно хотел навязать свои убеждения

мне: - Милиция, Андрей Платонович, сейчас совсем другая.

Это главным образом бывшие военнослужащие, офицеры и

сержанты. К нам идут энтузиасты, романтики. Люди

кристальной чистоты. "Длинного рубля" у нас нет. Работы не

меньше, чем на флоте. И ответственность... Сам понимаешь,

дело имеем с человеческими судьбами.

– Ты говоришь так, будто хочешь меня завербовать.

– Да нет, я просто отвечаю на твой вопрос. Вербовать

нам не приходится. Мы выбираем лучших из лучших. Недавно

взяли оперуполномоченным в ОБХСС офицера из авиации.

Отличный товарищ. И представь, уже успел отличиться в

разработке очень важной операции.

Меня подмывало спросить, что это за операция. Просто

так, любопытно. Но понимал, что это, может, служебная тайна

и я поставлю Струнова в неловкое положение. Смолчал.

Офицер авиации - милиционер... Любопытно.

– А он что ж, этот летчик, делает?

– Как что? Работает. С увлечением.

– Да, конечно: романтика, энтузиазм, Шерлок Холмсы.
–

Он посмотрел на меня с болезненным выражением лица, и я

пожалел об этих словах. Я не хотел его обидеть и сказал: - Ты

извини меня. Но лично я... не гожусь для милиции.

– Напрасно ты так думаешь, - с грустью отозвался он и,

подойдя к окну, засмотрелся на шумную улицу. Потом резко

повернулся и произнес со вздохом: - Жаль, конечно. А то могли

бы поработать...

Струнов постукивал пальцами по столику, а в глазах его,

задумчивых и внимательных, легко читалось искреннее

участие. Я ждал, что он спросит о Богдане, раз уж было

упомянуто это имя, но он молчал.

Потом мы вернулись в комнату. Выпили за здоровье

наших жен, затем за наш Северный флот, вспомнили

товарищей по службе, походы, учения, штормы, Баренцево

море. Нам было что вспоминать. Немножко захмелели.

Струнов сказал, что на службу он сегодня уже не пойдет,

и я снова налил рюмки.

– А может, хватит?
– сказал Струнов, кивнув на бутылку.
–

Я предлагаю лучше пойти погулять. Вы хорошо знаете Москву?

– Совсем не знаем, - ответила Ирина.
– Я ленинградка,

Андрей...

– Тоже ленинградец, - перебил я и добавил как бы

поясняя: - Пять лет в морском училище - это что-то значит.

– Тогда поехали. Я покажу вам столицу.
– Струнов живо

поднялся из-за стола, приосанился.

Катюшу не с кем было оставить, Ирина к тому же устала

за день, да и не хотела мешать нашему мужскому разговору, и

на прогулку по Москве мы отправились вдвоем с Юрием.

Еще не было шести часов, когда мы вышли из

гостиницы. Над Москвой только что прошумел густой теплый

дождь, и над умытой, поблескивающей мостовой дымился

легкий пар. Солнце, вспоров успокоившуюся тучу где-то в

конце Ленинградского проспекта, огненной рекой текло вдоль

улицы Горького, ослепительно плавило купола кремлевских

соборов и позолоту башен. Москва выглядела праздничной,

молодой и радушной. Красная площадь зазывно влекла к себе,

но мы направились в противоположную сторону - к Садовому

кольцу. На Пушкинской вздымались мощные струи фонтана, и

на их фоне новое здание самого большого в столице

кинотеатра "Россия" казалось хрустальным и легким. А вдали,

куда кудрявой зеленью полого убегали бульвары кольца "А", в

синеющем мареве торжественно маячил шпиль высотного

здания. Как мачта далекого корабля, он создавал ощущение

перспективы, простора и расстояния. Пусть что угодно говорят

"умные спецы" по поводу этих высотных "сталинских" зданий, а

мне они нравятся. Они как бы обобщают архитектурный облик

Москвы, создают свой характерный, неповторимый силуэт

большого города. Очевидно, не без внутренней логической

связи я спросил Струнова:

– Говорят, памятник Юрию Долгорукому будут сносить.

Это верно?

– Есть такой разговор, - ответил он, задумчиво глядя на

бронзового Пушкина.

– А почему? Что за причина?

– Причину всегда можно найти или, на худой конец,

придумать, когда одолевает страсть все ломать и

переделывать по-своему, - тонкая усмешка скользнула по его

добродушному лицу.

До самой площади Маяковского мы шли молча: разговор

о ломке памятников что-то перевернул в нас, испортил

настроение. На площади мы сели в такси.

Машина легко бежала по Садовому кольцу, навстречу

остроконечным мачтам высотных зданий. Жилой дом на

площади Восстания, Министерство иностранных дел и

Министерство внешней торговли на Смоленской площади,

гостиница "Украина" на Кутузовском проспекте - они, как вехи,

как ориентиры, вздымались над городом. Массивные,

обособленные, не дома, а памятники, символы эпохи, с

характерными для нее приметами. Я почему-то подумал в эти

минуты, что черты времени ярче и наглядней всего выражены