Любовь и ненависть

относительности была выдвинута задолго до Эйнштейна.

Валька об этом говорил прямо, резко, спорил, доказывал,

убеждал фактами. Он умел убеждать людей.

И Струнов и я слушали Гришина с интересом, хотя не все

в его словах нам было понятно, а многое казалось и спорным.

Гришин это понял и сказал примирительно, даже как

будто извиняясь:

– Это сложный вопрос. Но я хотел рассказать о Вальке.

Он был резкий, прямой, сделанный из негнущегося материала.

– Мы не специалисты, нам, конечно, трудно судить, -

согласился Струнов и нетерпеливо поднялся из-за стола, точно

намекая Гришину закруглять разговор. Сказывалась

профессиональная привычка дорожить временем и

выслушивать только то, что непосредственно относится к делу.

Но Гришин принадлежал к категории людей упрямых и

настойчивых. Он не обратил внимания на деликатный намек

Струнова и решил высказать все, что хотел. Говорил по-

прежнему торопливо, без пауз, при этом руки, и прежде всего

длинные пальцы, увенчанные красивыми, крупными ногтями,

не знали покоя ни на секунду.

– Ну хорошо, я приведу вот такой пример. Все мы

изучали историю партии. Каждый по-своему, конечно: одни

формально, поверхностно, другие серьезно и глубоко. У

Вальки был свой метод: он признавал только первоисточники -

работы Ленина, стенограммы съездов, воспоминания старых

большевиков. И все из желания самому разобраться. Иногда

его выводы не совпадали с мнением преподавателя или

лектора. Например, он считал, что троцкисты и эсэры - одно и

то же. Что пули, выпущенные Фаней Каплан в Ленина,

прокладывали Троцкому путь к власти, к диктатуре. Что в

Троцком в потенции сидел Гитлер и это наше великое счастье,

что троцкистам не удалось захватить власть.

– Но какое это имеет отношение к убийству?
– перебил

его Струнов. Откровенно говоря, такой вопрос возник и у меня,

хотя рассуждения покойного Ковалева о Троцком мне

показались неожиданно новыми и верными. Я как-то сразу

представил, что было бы с нашей страной и народом, приди к

власти Троцкий со своей сворой авантюристов, дельцов и

торгашей. Гришин ответил сразу, но ответ его мне показался

малоубедительным.

– С ним спорили, не соглашались, - сказал он.

– Ну и что? Мало ли у нас спорят, - глухо отозвался

Струнов, и я обратил внимание, как лицо его вдруг

преобразилось из добродушного, беспечного в холодное,

какое-то тревожно-отчужденное. - Вон художники как спорят:

что лучше - абстракционизм или реализм? Чуть ли не до драки

дело доходит.

– Не мне тебе доказывать, что драки нередко кончаются

убийствами, - быстро парировал Гришин.

И снова лицо Струнова смягчила добродушная,

дружественная улыбка. Крепкий квадратный лоб покрыли

морщинки. Он не спеша прошелся по комнате, будто решая

про себя что-то постороннее, не относящееся к разговору.

Потом вдруг остановился у стола между мной и Гришиным и

сказал с неподдельным сочувствием:

– Сожалею, что я ничем не могу помочь. Дело Ковалева

прекращено, и едва ли есть необходимость к нему

возвращаться. По крайней мере, я не убежден, что там было

преднамеренное убийство... Хотя, впрочем... - Он запнулся,

неожиданно выдав свою нерешительность, и, отойдя к своему

столу, закончил: - Вы имеете право поставить вопрос о новом

расследовании. Но ты обратился не по адресу: я ведь такой же

старший оперуполномоченный, как и Юлий Семенович

Иващенко. Поговори с начальством. И без ссылки на меня.

– Я понимаю, - кивнул Гришин. Он остался доволен

встречей со своим бывшим соседом. По всему было видно, что

он рассчитывал на худшее, а получил больше, чем ожидал. Во

всяком случае, Струнов не погасил в нем надежду. Гришин

верил, что в Серебряном бору на берегу канала произошло не

самоубийство, а преднамеренное, заранее организованное,

хорошо продуманное убийство. И я почти был склонен

разделить его мнение, поэтому, когда Анатолий Гришин ушел, я

спросил Струнова:

– Ты всерьез думаешь, что там было самоубийство?

Струнов долго и молча смотрел на меня

проницательным, умным взглядом, в котором была и

дружеская доверительность, и просьба быть не очень

настойчивым в вопросах. Я уже хотел было замять этот

нежелательный для него разговор, как он ответил на мой

вопрос:

– Я допускаю оба варианта. Мы ведь тоже не боги, и

следствие может ошибаться. Не должно, не имеет права, но

ошибка не исключена.

– Ты извини, - сказал я, - но в таком случае

напрашивается вопрос: значит, могло быть политическое

убийство?

– Возможно, - нарочито спокойно обронил Струнов.

– Почему?

– Дорогой Андрей Платонович. Я полагаю, ты не

настолько наивен, чтобы не понимать, что Америка

импортирует к нам не только свои идеи в голом виде.

Гангстеризм - это ведь тоже товар и ценится одинаково с

наркотиками. Идет жестокая идеологическая война где-то в

глубинах, и толчки ее нередко ощущаем и мы, работники

милиции.

Еще не закончив фразу, он уселся за стол, снял

телефонную трубку и набрал номер.

– Струнов говорит. Приведите мне Маклярского.
– И затем

уже в мою сторону: - Помнишь, вчера шофер такси с

остервенением говорил о додиках, которых, мол, душить надо.

Ты тогда ухмыльнулся и небось подумал: тоже еще душитель

объявился! Сейчас я тебя познакомлю с одним из типичных