Любовь и ненависть

в архитектуре. В шатких, неустойчивых коробках, начисто

лишенных национального стиля, явственно виделось желание

подражать Западу, подстраиваться под чужое. Силуэт города,

его контуры... Не эти ли вехи-маяки создают архитектурный

лик?.. Я стоял у гранитного парапета на Ленинских горах и

глядел на Москву как бы с высоты птичьего полета.

– А тебе не кажется, что высотные здания силуэтом

напоминают церкви?
– вдруг высказал Струнов мысль, которая

одолевала и меня.

– Во всяком случае, в них есть национальный колорит, -

ответил я.
– И за то спасибо их создателю.

– Едва ли он думал об этом, - усомнился Струнов. -

Скорей всего, случайное совпадение.

Хороша Москва в предвечерних лучах, вся объятая

легким дымчатым маревом, тишиной и покоем. Она кажется

огромной гаванью, укрывшей от непогоды несметные армады

кораблей всевозможных видов и классов: от дредноутов,

вздымающих в белесую хмарь острие золоченых мачт, до

простых рыбацких лодок. А один самый большой дредноут

торжественно и величаво стоял рядом, за нашей спиной, с

привычным и горделивым названием МГУ. К гранитным

ступеням его парадного входа живописно брошен нарядный

ковер из живых цветов, муравы и фонтанов, обрамленный

изваяниями великих ученых. Храм науки. Именно храм. Что-то

священное излучает он, какой-то ореол мудрости и мужества,

чести и чистоты, любви к человеку и человечеству. Он -

заветная мечта юности и молодых ученых, надежда народа и

руководителей. Таким мне всегда представляется этот храм с

названием МГУ. .

Должно быть что-то затевая, Струнов пригласил меня

зайти к нему на работу. Завтра же.

Поскольку завтра вечером мы обещали быть у Шустова,

то день получался относительно свободным. Не весь день, а

какая-то часть его. С утра можно бы побывать с Ириной и

Катюшей на ВДНХ. Я принял приглашение Струнова с

небольшим условием:

– Желательно во второй половине дня. С утра мы с

Ириной...

– Пожалуйста, когда угодно, - с готовностью перебил он.
–

Пропуск на тебя будет заказан.

В три часа я уже был на Петровке, в Московском

уголовном розыске. Комната у Струнова небольшая,

квадратная, с окном во двор. Два простых письменных стола,

приставленных друг к другу вплотную. Второй обитатель

комнаты, коллега Струнова, тоже оперуполномоченный, в это

время был в командировке, и я расположился за его столом.

Когда я вошел, Струнов заканчивал беседу с какой-то

посетительницей, женщиной средних лет, одетой довольно

прилично, хотя и скромно. На лице ее и вообще во всем облике

лежала печать не просто озабоченности, а смятения и тревоги.

Провожая ее до двери, Струнов сочувственно, но, как мне

показалось, слишком официально и потому холодно говорил:

– Этим делом с самого начала занималась союзная

прокуратура. Мы не касались.

– Но ведь это ужасно, - негромко произнесла женщина,

прикрыв рукой опечаленные глаза. Голос ее дрожал.
– У меня

там сын учится, на третьем курсе... Куда смотрят партбюро,

комсомол!

– А он у вас комсомолец? - вдруг поинтересовался

Струнов.

– Сын?..
– Нет. Он, знаете ли, мальчик необщительный,

несколько замкнутый...

Струнов понимающе кивнул и почтительно подал ей руку.

Я не успел поинтересоваться, в чем там дело, - а дело, надо

полагать, серьезное, коль им занималась непосредственно

союзная прокуратура, - в это время на пороге появился

молодой человек с открытым возбужденным лицом,

узкогрудый и крутолобый, с детски доверчивыми глазами. По

тому, как они поздоровались ("Здравствуй, Юра!" "Привет,

Толя!"), я решил, что это друзья-сослуживцы, но, как потом

выяснилось, Анатолий Гришин, кандидат физико-

математических наук, работал в каком-то научно-

исследовательском институте, а с Юрием Струновым они

когда-то жили в одном деревянном доме. Потом дом их

сломали, а жильцам предоставили квартиры в разных районах

Москвы. Анатолий Гришин знал, что бывший его сосед

работает в уголовном розыске, вот и решил обратиться к нему

"по важному и неотложному делу". Предложив гостю сесть,

Струнов осмотрел его внимательно, улыбнулся дружески и

произнес:

– Бежит, бежит время. Давно ль ты с моим братишкой по

двору консервные банки самодельной клюшкой гонял... Ну, так

какое же важное и неотложное дело привело тебя к нам?

Гришин, выказывая некоторое стеснение, посмотрел на

меня, затем перевел вопросительный взгляд на Струнова:

дескать, можно при моряке?

– Пожалуйста, я слушаю. Это наш товарищ.
– Кивок в

мою сторону.

Очевидно, Струнов в данном случае нарушил

профессиональную этику, так сказать, нормы конспирации. Но

мне он доверял.

– Я по делу об убийстве Валентина Ковалева, - начал

Гришин скороговоркой, с трудом преодолевая волнение и

хрустя пальцами.
– Валька работал в нашем институте, мы с

ним дружили давно. Одновременно кандидатские диссертации

защитили. И работали в общем-то над одной проблемой.

– О самоубийстве Валентина Ковалева...
– мягко, походя

поправил Струнов, продолжая внимательно смотреть на

Гришина.

– Это еще вопрос - самоубийство или убийство, -

загадочно ответил Гришин, делая жесты, которые не

соответствовали смыслу его речи. Впрочем, тон, каким были

произнесены эти слова, не оставлял сомнения, что сам