Любовь с первой строчки

В нашем распоряжении много сэкономленного свободного времени. Держим курс на Гражданскую улицу, к дому Раскольникова. Угловая парадная знаменитого дома оказалась не заперта, кодовый замок сломан, несколько ступенек вверх - и мы спокойно проникаем за дверь. Медленно поднимаясь по мрачной лестнице с темными закутками, читаем надписи на стенах, рассматриваем рисунки. Чем выше, тем гуще исписаны стены. "Родя, мочи старух!" "Родя, убей мою соседку!". "Родя, ты крутой чувак" Здесь же валяются пустые бутылки и шприцы. Прошу Михаила Михайловича расписаться где-нибудь в уголке, но писатель отказывается.

Возвращаемся через центр, притормаживаем на Фонтанке, у старинного, приземистого особняка неподалеку от Толстовского дома. Это школа, в которой учился Чулаки. До начала 50-х школа была мужской, чуть позже - общей. Во флигере слева жил очень строгий, но справедливый директор с многочисленным семейством.

– Вам легко было учиться?

– Да.

– И вы закончили школу с золотой медалью?

– Да.

– А вы влюблялись в девочек, носили им портфели?

– Да, конечно.

– Вы сегодня представили меня врачам в поликлинике как свою "ассистентку". Не боитесь за свою репутацию?

– Пусть думают, что хотят...

Кажется -- что-то будет!

Мне -- вино, ему- вода!

Нам все равно.

Все -- ерунда!

Люди..

люди...

люди...

Через несколько дней я снова везу моего писателя в Купчино. И на этот раз у него вместо портфеля - сумка с вещами. В клинику прибываем в час дня, как оказалось, слишком рано. Пока на первом этаже со стороны стационара (или "гостиницы", как написано при входе), - идет выписка.

– Ждите, вызовут по фамилии, - строго сообщает администратор: милая блондинка за перегородкой.

Ждем. Глазеем по сторонам, разглядываем выписанных: в большинстве это пожилые люди, неуклюже ковыляют, у каждого - марлевая наклейка на глазу. Некоторых встречают родственники, помогают им одеваться. Наблюдаю трогательную картину: девочка лет 13-14, очевидно внучка, помогает одеваться своей бабушке, а потом берет ее под руку и бережно ведет к выходу. Те, за кем не пришли, мучаются, с трудом разбираются в своей одежде.

Мы с писателем то сидим, то ходим по холлу. Наверное, со стороны мы похожи на пару, приехавшую на курорт и ожидавшую место в гостинице. Михаил Михайлович аристократично терпелив и спокоен, подолгу неподвижно сидит в одной позе. Мне же не сидится и не стоится. То срываюсь в дальний угол зала, чтоб разглядеть изумрудного цвета аквариум с мелкими рыбками, то исследую закутки с аптечными киосками. Наконец начинается оформление вновь поступивших. Громко называют фамилию моего писателя, и Михаил Михайлович идет к стойке. Милая девушка с серьезным лицом заполняет какие-то бланки, называет номер этажа и палаты. Еще в прошлый раз я просила Чулаки взять одноместный номер с доплатой, но он категорически заявил:

– Оперировать меня будут бесплатно, и я должен ложиться на операцию на общем основании.

Больше этой темы я не касалась.

Не раздеваясь, поднимаемся в лифте на 6 этаж, находим наш номер. В маленькой комнате полумрак, действительно больше похоже на гостиничный номер, чем на палату. Две узкие кровати, два кресла, тумбочки, коврики, светильник, источающий мягкий, приглушенный свет. На кровати, что ближе к двери, лежит молодой парень, он спит, но беспокойно, судя по всему, утром был прооперирован.

Я оставляю верхнюю одежду в шкафу, в небольшой прихожей, кошусь на приоткрытую дверь, ведущую в соседнюю палату, заглядываю в другую дверь, обнаруживаю за ней чистенький кафельный туалет и душевую.

Входит медсестра: легкий розовый костюмчик, кокетливые завитки, - уводит писателя за собой в процедурный кабинет, чтоб закапать глазные капли, состричь ресницы, - таким образом подготовить к предстоящей операции, которая должна состояться уже утром следующего дня.

Кажется все, можно отдохнуть, спокойно побыть вдвоем. Мой писатель ложится на кровать поверх одеяла. Он рассказывает, что в этой самой палате лежал его знакомый, оперировавший то ли катаракту, то ли глаукому. Она ему очень мешала водить машину, а после операции стало все отлично, знакомый остался весьма доволен результатом. Я в свою очередь рассказываю, что сейчас очень много разных знаков вешают на машины, на заднем стекле чего только не прочтешь, например, такое предупреждение: "Непредсказуемый водитель" или "Путаю педали".

– А вашему другу подошла бы надпись "Слепой за рулем", такие знаки тоже есть -- хихикаю я.

Убеждаю Михаила Михайловича, что все должно пройти хорошо, "ведь ваш приятель остался доволен!"

– Но у него с детства были хорошие глаза и отличное зрение, я же с детства вижу плохо и мой прогноз не такой обнадеживающий.

– Наверное, Господь обдуманно дал вам плохое зрение, вы и с таким видите то, чего другим не разглядеть. Вот сделают вам операцию, увидите вы все отчетливее, тогда такое о нашем мире напишите, что все человечество содрогнется и придет в ужас!

– Ну, человечеству на этот счет не стоит опасаться.

– Мне сон приснился, что человечество будет терзать землю еще три тысячи лет.

– Так много? Хотя.. время бежит очень быстро.

Молча смотрим друг на друга, и я наклоняясь, шепчу:

– Никак не пойму, какого же цвета глаза у моего писателя?

– Когда-то мне говорили, что они синие.

И происходит чудо: Чулаки снимает очки, широко распахивает глаза, смотрит на меня пристально, и я вижу синие, нет, ярко-голубые, с хрустальным блеском глаза.

– Действительно, синие глаза, - удивленно шепчу я, - а мне они казались то ли карими, то ли темно-серыми.

Это толстые стекла очков, близорукий прищур, прикрытые веки -- вводили меня в заблуждение. Осторожно, кончиками пальцев срисовываю черты лица, прикасаюсь к губам, глажу мягкие, седые волосы писателя.

– У вас лицо циничного мудреца.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что так оно и есть.

И тут по радио громко звучит приглашение на ужин. Чулаки уходит, а я некоторое время сижу в кресле. На душе тихо и безмятежно. Молодому человеку, соседу по палате, еду привозят на тележке. Выхожу в коридор, нахожу сестринский пост и прошу разрешения позвонить домой. Оказывается, что уже семь часов вечера. Мой муж тревожно спрашивает, где я и когда приеду. Успокаиваю, что скоро буду дома.

Чулаки возвращается, и мы еще с час беседуем. Наконец, я шепчу:

– Проводите меня.

Идем по коридору, держась за руки. Прощаемся у лифта:

– Я буду приезжать каждый день. Будете скучать?

– Скажем так, я буду думать о тебе.

На улице темно, легкий морозец перехватывает дыхание, покалывает щеки. Мая машина, которою я днем с трудом втиснула между других - стоит одна, припорошенная снегом. Достаю щетку, счищаю снег, сажусь и смотрю на окна 6-го этажа: где-то там мой писатель, но стекла тонированы и никого не видно. Выруливаю на дорогу и направляюсь домой, к Елизаровской. Голова у меня кружится, я не могу сосредоточится, все чудится, что за мной следят внимательные синие глаза, и я еду медленно, и каждое свое движение и каждый жест посвящаю ему, и мой шепот, и воздушный поцелуй в его сторону особенно выразителен и ласков. Тихий снег сыплет на лобовое стекло, дорога пустая, машин мало, фонари горят тускло.