Любовь Советского Союза

– Почему зря? Почему? – не чуя беды, старалась возродить волю возлюбленного Галина.

– Так я же не девица, подмахнуть при случае не смогу, да и мама моя в кровати с большим начальником о моей судьбе словечка не замолвит, – и он, не обращая внимания на окаменевшую Галину, начал раздеваться.

– Можно? – открыла дверь Таисия.

– Можно. Заходи, – великодушно разрешил Русаков. – Вечером за вещами зайду, – предупредил он Галину и, запихивая рубаху в брюки, вышел из гримерной.

– Чего случилось? – вытаращив глаза, спросила подруга.

Галина только сейчас, поискав глазами стул, стоявший прямо за ней, медленно села.

– Поссорились? – пугаясь Галиного молчания все больше, расспрашивала Таисия.

Галя поднесла ладонь ко лбу, недоуменно посмотрела на подругу.

– Он бил тебя? – догадалась Таисия.

– Помоги мне, – попросила Галина и повернулась к Таисии спиной.

– Галька, не молчи ты, ради бога! Скажи мне, что произошло между вами! – взмолилась Таисия, расшнуровывая платье.

Галя вышла из платья, как улитка из раковины, и спокойно ответила:

– Детство кончилось, Тася. Я повзрослела.

Русаков пришел за вещами поздно и очень пьяный. Он повернул ушко звонка, и дверь сразу же открылась.

Суровый военный, взглянув на Русакова, брезгливо спросил:

– Вы кто?

– Русаков, – трезвея, ответил актер.

– Живете здесь?

– Я за вещами, – тихо ответил Русаков.

– Документы, – потребовал военный.

Русаков лихорадочно зашарил по карманам. Паспорт был в пиджаке.

Военный взял паспорт и пошел внутрь квартиры. Русаков, стараясь ступать неслышно, вошел в прихожую, робко кивнул, здороваясь с дворником и заспанной соседкой – понятыми.

– Где твои вещи? – спросил военный из комнаты.

– Вот… чемодан, – Русаков показал на фанерный чемодан, перевязанный веревкой, стоявший у дверей.

В квартире шел обыск. Тетушки в ночных рубашках с накинутыми на плечи платками и с перекошенными от ужаса лицами сидели рядком на кровати. Клавдия почему-то стояла за шкафом, как будто пряталась. Энкавэдэшники, перетянутые портупеями, с наганами в кожаных кобурах, заканчивали обыск.

Военный, изъявший у Русакова паспорт, вскрыл его чемодан, небрежно порылся в одежде, а томик Шекспира пролистал в поисках заложенных между страницами бумаг.

– Ты кто? – спросил он, закрывая чемодан.

– Русаков, – повторил Саша. – Я актер.

– Здесь ты кто? – начал сердиться военный. – Родственник?

– Знакомый, – искательно ответил Саша.

Старший из военных закончил писать.

– Гражданка Лактионова, подпишите протокол, – приказал он.

Клавдия вышла из-за шкафа и, не читая, подписала бумагу. Тетушки почему-то именно в этот момент начали плакать.

– Теперь понятые, – приказал старший.

– Понятые? – повторила испуганно соседка, глядя на дворника.

– Иди, подписывай, – негромко приказал ей многоопытный дворник.

Соседка подписала там, где ткнул пальцем старший. Подписал дворник. Старший собрал бумаги, протянул Клавдии повестку:

– Завтра к десяти утра на Лубянскую площадь. Кабинет сто шестьдесят четыре. Следователь Коваленко. Это я.

Клавдия взяла повестку и вместе с ней опять спряталась за шкаф.

Энкавэдэшники ушли. Вместе с ними – понятые.

– Мне… что делать? – спросил Русаков, когда они проходили мимо.

Ему никто не ответил.

Саша постоял у дверей, стараясь не смотреть на Галю, забрал со стола свой паспорт, с пола – чемодан и ушел.

Тетушки тихо плакали. Галина, все время обыска стоявшая у дверей в свою комнату, стала раскладывать по местам потревоженные вещи.

Проснулась Галя одетой. Дома было убрано и ничто не напоминало о вчерашнем обыске. Тетушки, с опухшими от плача лицами, сидели на корзинах с собранными вещами. Рядом стояли туго свернутые тюфяки.

– Куда собрались? – зло спросила Галя.

– Так ведь выселять будут… наверное? – предположила тетя Надежда.

Галя достала из шкафа мамину шляпку с плотной вуалью и приладила ее на голову.

У служебного входа в театр томились ее поклонницы с букетиками полевых цветов, нарванных у железной дороги, коротая время за распеванием «Все стало вокруг голубым и зеленым…».

Галина по стеночке, скрываемая вуалью, пробралась мимо них незамеченной.

– Я буду играть Джульетту? – спросила она Арсеньева.

– Разумеется… – кивнул Арсеньев. – Я знал, что ты вернешься. Русаков здесь ни при чем… просто это не его роль, не его образ… Он актер амплуа.

– Русаков здесь ни при чем, – согласилась Галина. – Просто я хочу играть эту роль.

– Ты знаешь, что маму уволили из театра? – осторожно спросил Арсеньев.

– Когда? – испугалась Галина.

– Утром. Мне Кононыхин звонил, из Главного управления театров, – мрачно пояснил главный режиссер.

– Что же теперь будет? – беспомощно спросила Галя.

– Ты будешь играть Джульетту, – повторил Арсеньев. – Во всяком случае, пока я здесь главный режиссер… – добавил он неуверенно.

– А с мамой?

– Не знаю… – развел руками Арсеньев. – Не знаю! Могут в провинцию сослать… куда-нибудь за Урал… примеры были…

– Я с ней поеду в таком случае… – тихо сказала Галя. – Спасибо вам, Михаил Георгиевич. – Галина неуклюже встала со стула.

– Ты куда? – спохватился Арсеньев.

– Домой, маму ждать. Она на допросе с утра, – пояснила Галина.

– Вот что… – подошел к ней Арсеньев. – В понедельник в театр Косырев приедет, для встречи с коллективом по поводу присвоения нам имени Ленинского комсомола…

– Я знаю, – равнодушно отозвалась Галина. – Мне партком поручил встречать его у входа, но теперь-то кто-нибудь другой встретит.

– Тебе надо переговорить с ним, – посоветовал Арсеньев. – Он театр любит и Клавдии может помочь. Сильно помочь!

– Как же я с ним переговорю? – спросила Галина.

– Как-нибудь придумаем, чтоб переговорила, – пообещал Арсеньев.