Любовь Советского Союза

Сбоку от стола президиума был приставлен маленький столик, за которым пожилая женщина в очках с невероятной скоростью записывала все сказанное на собрании.

– На повестке дня один вопрос! Персональное дело комсомолки Лактионовой.

– Формулировка? – выкрикнули из зала.

– Формулировка – связь с врагом народа Косыревым, бывшим генеральным секретарем Центрального комитета ВЛКСМ, – пояснил секретарь. – Лактионова, выйди на сцену, – потребовал секретарь.

Галина, сидевшая в самом краю ряда, отдельно от всех, встала и в совершеннейшей тишине, под стук своих каблуков, взошла на сцену. Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Горкомовский начальник хмуро осмотрел Галину и потребовал:

– Лактионова, расскажи о своем отце.

– Я не могу о нем ничего рассказать. Я его не знаю. Он ушел от нас с мамой, когда мне и года не было, – ответила Галина.

– Он осужден, – уточнил секретарь горкома, с удовольствием заглядывая в свои бумаги.

– За растрату, – быстро ответила Галина.

– Вот как! Про отца ничего не знает, а за что осудили – знает! – удивился секретарь.

– Мне мама сказала. И потом, когда я вступала в комсомол, я от отца отказалась, – ответила Галина.

Секретарь замолчал, изучая свои бумаги. Секретарь комитета комсомола театра осторожно напомнил ему:

– Товарищ Панков?..

– Задавайте вопросы… – не отрываясь от бумаг, разрешил секретарь горкома, – я позже.

– Вопросы, товарищи! – воззвал к собранию секретарь.

Зал молчал.

– Лактионова! – заговорила вдруг Сазонтьева высоким, срывающимся голосом. – Расскажи нам, Лактионова, о своей развратной связи с комсомольцем Русаковым!

– Ну и гадина же ты, Зинка! – сказал кто-то из темноты зала.

– Кто это сказал? – встал секретарь комитета комсомола театра.

– Я это сказала, – поднялась подруга Гали Таисия Аграновская. – Ты же сама за Русаковым приударяла. А он на Галине женился, вот ты и злобу затаила!

– Не по теме! – вскричал секретарь театрального комитета. – Сядь, Аграновская! А ты, Лактионова, отвечай на вопрос, поставленный перед тобой членом комитета товарищем Сазонтьевой! А вы, товарищи, не превращайте комсомольское собрание в базар!

– Это Сазонтьева все в базар превращает, – пробурчала Аграновская, но на место села.

– Вон Русаков в зале сидит, – кивнула Галина на бывшего гражданского мужа, сидевшего в зале. – Пускай он и расскажет о развратной связи.

– Какая связь, – невнятно начал объясняться побледневший Русаков, – если мы даже не зарегистрировались? Я узнал, что ее мать живет с врагом народа, и сразу же ушел. Я ведь не знал… я думал, что она… нет, я подозревал… мне многое не нравилось… сомнения были…

– Лактионова, ты здесь не распоряжайся! – прервал Русакова секретарь горкома. – Здесь не ты вопросы задаешь, а тебя спрашивают.

– Расскажи, вот… – он показал почему-то в сторону севшего Русакова. – О преступной связи твоей матери с врагом народа Евграфовым Антоном.

Галя молчала.

– Что же ты молчишь, Лактионова? – настаивал представитель горкома. – Сказать нечего? Ну, тогда мы скажем… Евграфов до двадцать первого года состоял в эсерах, потом по заданию эсеровского подполья замаскировался, вступил в большевистскую партию с целью совершения диверсий и подготовки покушений на руководителей нашей партии и нашего государства рабочих и крестьян, – прочел он в своих бумагах.

– Я не знала этого, – тихо сказала Галина.

– Громче, Лактионова! – потребовал секретарь горкома. – Мы не слышим, что ты там бормочешь!

– Я правда не знала про это, – так же тихо повторила Галя.

– Про отца не знаешь, про Евграфова, с которым твоя мать десять лет сожительствовала, не знаешь, про Косырева тоже не знаешь? – почти кричал Панков.

– Я знала Алексея Михайловича, – призналась Галина.

– Знала! – вцепился в последнее признание Галины Панков. – Ну, рассказывай, что знала о Косыреве? – и он взял карандаш, готовый записывать все, что расскажет Галина.

– Он помогал мне… и театру… – так же тихо сказала Галя. – Я не знала, что Алексей Михайлович… ведь никто не знал, правда? – обратилась она к президиуму. – Вы ведь тоже не знали?

– Театру помогал Центральный комитет Ленинского комсомола! – закричал, багровея, секретарь горкома. – А вот тебе – да! Тебе помогал лично троцкисткий недобиток Косырев! Не ей! – он ткнул в сторону мгновенно побледневшей от одной мысли о помощи со стороны троцкисткого недобитка Сазонтьевой. – Не ему! – теперь секретарь указал коротким и мощным, как рука, пальцем на опустившего голову Русакова. – Не им! – широким жестом он обвел притихший зал. – А тебе, Лактионова! – Секретарь замолчал, тяжело и громко дыша ноздрями – Молчишь? – с ненавистью вопросил он. – Знаешь, про что молчишь! Хватит! – Привычным жестом он провел большими пальцами рук за поясным ремнем, оправляя гимнастерку. – Хватит демагогии! Ставлю вопрос: кто за то, чтобы исключить Лактионову из рядов комсомола?

Он не успел поднять руку… сзади него что-то заскрежетало, заскрипело… Откуда-то с колосников [15] медленно опустился задник, расписанный дымящимися фабричными трубами и доменными печами, а вслед за задником вниз поехали бутафорские деревья с трепещущими листочками на ветвях.

– В чем дело, товарищ Бастрыкин? У нас комсомольское собрание происходит! – обратился возмущенный секретарь комитета комсомола театра к вышедшему на сцену мрачного вида старику.

15

Колосники – решетчатый потолок сцены, решетка из брусьев, предназначенная для крепления и спуска декораций.

– Оно у вас уже три часа происходит, а мы еще монтировочную репетицию даже не начинали. Публика вечером придет, вы чего ей, спектакль будете показывать или собрание ваше? Кубы выносите! – заорал он в кулису. – Чего встали?

Из кулис рабочие тут же потащили огромные, обшитые холстом кубы, реквизит и прочую необходимую для сцены ерунду.

– Можно продолжить в фойе театра, – робко предложил секретарь комитета комсомола театра.

– Нет, – после секундного размышления отверг предложение секретаря непримиримый борец с троцкисткими недобитками. – Дело политическое! Показательное! А мы будем в подвалах прятаться? Нет! Здесь в зале начали, здесь и закончим! А вам я объявляю выговор с занесением в личное дело за халатное отношение к своим обязанностям! И чтоб завтра была стопроцентная явка комсомольцев! – Секретарь горкома начал засовывать свои бумаги в клеенчатый портфель.

– Рассмотрение персонального дела комсомолки Лактионовой переносится на завтра, на три часа дня! – уныло объявил секретарь. – Явка обязательна! – добавил он, посмотрев на начальника.

Секретарь горкома, справившись с портфелем, спустился со сцены и, топая сапогами, прошел через зал к выходу.

– Выговор получил, – чуть не плача, жаловался партийному руководителю театра комсомольский вожак. – За что?

– Надо было объяснить, что фойе – это вестибюль… – посоветовал секретарь парткома. – Помещение перед зрительным залом, – поправил сам себя Седельников. – А то товарищ Панков подумал, что фойе – это подвал.