Любовь

Ехать оставалось совсем чуть-чуть. Десять минут по Екатерининскому парку — дети, дождик, капающий в пруд, важные утки. И какой же русский не любит быстрой езды? Беатриче — даром, что была студенткой из Европы — понеслась.

Молодость окаймляла ее самокат могучим, уверенным в себе пассатом и ни одной силе на свете не было по плечу ему сопротивляться.

Вдалеке замаячил Ванин дом. Это до крайности возбудило Беатриче, она подумала: «Все дома на улице уродины. Этот красный, тот с проржавевшей крышей… А его — дореволюционный. Может, тут даже раньше были слуги». Слуги заставили ее подумать о подчинении авторитету, а подчинение авторитету навело на мысли несколько иного склада, от коих амазонка покраснела и пришпорила электросамокат.

«Скорее, скорее! Любимый, я уже почти с тобой! Еще немного — и вот я, тут, вся как есть, в шарфике, лонгсливе, любящая бесконечно и бесконечно преданная. Я готова отдать себя, всю себя без остатка; готова подарить тебе то, что никому больше не позволено даже вообразить. Хоть в грязь кинь да растопчи. Я твоя! Твоя!» Она уже не замечала ничего — ни светофоров, ни машин, ни грома. Не заметила она и ехавшего навстречу велосипедиста, курьера «Яндекса» Ильяса. Кляня судьбу за то, что он, вполне себе рабочий парень, везет ебучему молокососу вафельный рожок, Ильяс ехал так быстро, как позволяло транспортное средство.

«Тангейзер» в Беатричиных ушах почти закончился, в унисон грому прозвучали тубы. «Я сниму лифчик, — подумала она, закрыв глаза, — и станет видна грудь. Он разденется, — последовала мысль, — и станет видна часть». Ее внутреннему взору представилась картина: большая ослепительная часть. Сантиметров пятнадцать… Нет, двадцать! Не меньше двадцати! А двадцать сантиметров — это ведь почти то же самое, что и полметра! Отзвучали последние тревожные вагнеровские скрипки. Беатриче вздохнула. Выпрямилась. И раскрыла глаза.

Ни Ильяс, ни амазонка не мучились. Он перед смертью думал о родном Башкортостане. Она — о своем любимом. И только Ваня все плакал и не мог остановиться, держа в руке ослабленную часть. Ведь в Беатричиных мечтах она была на десять сантиметров больше.

Октябрь. Частичная мобилизация

Очередь в военкомат три раза огибала сам военкомат, и хвостик ее виднелся около метро. Ваня отстоял ее целиком, ни разу не пожаловался и ничем не выдал своего испуга. Разве что немного крепче, чем обычно, сжал руку любимой, когда в трамвае валидатор сообщил ему: билет пока что годен. Беатриче тоже держалась молодцом. Смеялась, рассказывала анекдоты про Бетховена (местами достаточно смешные), напевала «Марсельезу» и пару раз не удержалась от оппозиционных комментариев.

Дойдя наконец до двери, она страстно поцеловала Ваню в губы.

— Все будет хорошо, слышишь? У тебя зрение какое?

— Минус шесть.

— Отсрочка есть?

— Есть.

— Ну вот! — она довольно кивнула. — Значит, повестку вручили по ошибке. Придешь к ним, объяснишь — и они тебя отпустят с богом. Котик!

Беатриче хотела заключить любимого в объятья, но толпа ткнула Ваню в спину, и за поэтом хлопнули ворота.

Из-за двери с табличкой «Призывная комиссия» доносились стоны. «Бегемот, который боится прививок, — подумал Ваня, — не боится фронта. Почему? Потому что честь у бегемота больше, чем боязнь. Боязнь — это мелочность…» Снова стон.

Тверской военкомат радовал Ваню как социолога: фиолетовые волосы на одном прекрасно сочетались с радужным бельем другого. Жир тоже был распределен в соответствии с природой — так как не было в этом душном помещении двух призывников одинакового телосложения. Первым в очереди стоял толстый мальчик, года на два младше Вани. Он дышал складками на животе, как рыба-капля жабрами. Двое только прошедших медосмотр, наоборот, напоминали раздвоенного Аполлона Бельведерского; с тем, однако, существенным отличием, что матюгались.

Так, в одних трусах, окруженный товарищами по несчастью, поэт смиренно ждал. Он хотел было протереть очки, но осознал, что нечем. Решился попросить у толстяка, как вдруг заметил, что тот хнычет.

— Ну ты чего! — Ваня ткнул его в плечо. — Как тебя зовут?

— Ве-вениамин!

— Ваня.

Они пожали друг другу руки. Мягкая ладонь стекла по Ваниной руке на его колено. Ваня нервно отпрянул.

— А лет сколько?

— Девятнадцать!

— Учишься?

Вениамин разрыдался. Аполлоны в унисон загоготали. «Честь для бегемота предпочтительнее смерти», — подумал Ваня, намереваясь встать. Но его опередили. Длинный, как шпала, юноша поднялся со скамьи и храбро взглянул в глаза двум Аполлонам. Лицом, изборожденным пубертатными прыщами, он напоминал Отто фон Бисмарка.

— Проблемы?

Он сплюнул, и Ваня долго не мог отвлечься от прозрачного кружка слюны.

— Не, никаких проблем!

— Вот и хорошо.

Он сел обратно, кивнул Ване с Вениамином. «Не кончена Россия», — решил в это мгновение поэт.

— Как звать?

— Ваня. А это Веня.

— Андрей. Будем знакомы. — Андрей скрестил руки на груди. — Не бойся, Вениамин. Страх растравляет душу.

— Не хочу туда! Я хочу домой!

— Кто у тебя дома?

— Мама!

— Отец есть?

Веня кивнул.

— Ради них, значит, вернешься. Хватит хныкать. Будь мужчиной.

Андрей подошел к Вениамину и крепко его обнял. Мускулистая спина напряглась. В глаза Ване бросилась аккуратная наколка «Z» посередь лопаток.

— Следующий! Потравов!

Из раскрывшихся дверей вышел рослый мужчина лет сорока — борода его тряслась, щеки тоже.

— У меня же сколиоз. Сколиоз же у меня! Сколиоз…

Бледный, словно привидение, он исчез, а голос из-за двери с табличкой «Призывная комиссия» еще строже возвестил:

— Потравов!

Вениамина забила истерическая дрожь. Он стал качаться из стороны в сторону. Андрей нежно подхватил его под руку и препроводил на комиссию.

Дверь захлопнулась. Ваня оказался первым в очереди. «“…На озере Чад изысканный бродит жираф”, — почему-то вспомнил Ваня, — а я бегемот, целуюсь прям в рот. Милая, милая моя Беатриче. Что ты там, так и ждешь у входа?» Поэт достал из своего кирпичика одежды телефон. Бегая от одного врача к другому, признаваясь психологу в биполярных эпизодах, а офтальмологу — в ношении очков, он и думать забыл о возлюбленной. Стыд накрыл Ваню с головой, когда он увидел десяток непрочитанных сообщений.

Содержание их сводилось к тому, что Беатриче скучает, любит его неимоверно и что вообще все будет хорошо; последнее сообщение, однако, оказалось на поверку фотографией. Взглянув на нее, поэт тут же вырубил телефон. Но любопытство взяло вверх. Ваня снова краем глаза подсмотрел. На фотографии Беатриче стояла в новом кружевном белье, улыбаясь весьма соблазнительно, к тому же в такой позе, которая предполагала немедленного действия от Вани. Он собрался с мыслями и написал: «Рррр, моя красивая!» Подумал еще и добавил: «Я тебя хочу».