Люди и положения (сборник)

Уходят.

Д р у з я к и н а (встает с нар, одергивает и поправляет на себе юбку и платье. Потом снова садится на нары, подобрав под себя ноги, и с первых слов овладевает вниманьем ближайшей части, а потом и всего бомбоубежища. К концу ее слов перебирается на сцену половина публики из-за перегородки, и почти все спавшие просыпаются) . Вам все равно до отбою скучать, дорогие товарищи, так послушайте меня, глупую неученую девушку, видов я на своем веку видала много. Ну, конечно, я без папи, без мами выросла сиротой. Мой дедушка фабрикант богач Веревкин, из французов, кончился в незапамятное время при царе. Маменька моя жила в городе Барканлах за учителем гимназии Сахаровым. Он добровольцем на германскую войну ушел и как в воду канул. На десять лет. Когда он объявился с чужбины, я просто не могу вам сказать, от кого он узнал про меня и напал на след моей сущности, но только он забрал меня из бухтарминского исправдома, не поленился такую даль. Он всю жизнь потом был такой скучный. Вы сами войдите в положенье, когда ворочается человек из плена и у него ни жены, ни дома и ничего знакомого кругом, а только все немилое и другое. Детей у него с маменькой было двое, сын да дочь, мои единоутробные. Они и сейчас живы, сестрица все знает, ей маменька перед смертью покаялась. Сестрица у меня здешняя, пущинская, ее муж в Сибирь услал.

В круг слушателей вбегает Кира Однофамильцев .

К и р а. Человек двадцать мужчин из желающих и здоровых наверх.

Вызванные, в их числе Вельяминов и Гордон , собираются.

На Киру цыкают и машут руками – не мешай. Рассказ продолжается.

Д р у з я к и н а. Товарищи граждане и дорогие братцы и сестрицы. Теперь, как я вам про маменькину законную семью объяснила, я главное сказала, осталось пустяки. Я была у маменьки запретная в ее несчастной любви, по-другому сказать, незаконная. Мой папенька был скрывающий белый министр. Вот про что я сейчас сказываю, это было за Крушицким хребтом на том конце казатчины, подальше к китайской стороне. Когда стали красные подходить к тамошнему главному городу Хрулеву, белый министр посадили маменьку со всей ее семьей на отдельный поезд, ведь она без него не смела шагу ступить. А про меня он даже не знал, что я есть такая на свете. Маменька меня в долгой отлучке произвела и смертью обмирала, как бы кто не проговорился. Он ужасть этого не любил, чтоб дети, и кричал и ногами топал, что это совсем лишнее, одна грязь и неудобство.

Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, послала маменька за сторожихой Мехоношиной на разъезд Горную, это от Хрулева в трех перегонах. Ну известная вещь, дело детское: – подойди к тете, тетя даст пряник, тетя хорошая, не бойся тети. Ну, какая боль потом мое детское сердечко надрывала, лучше ни слова. Двор был богатый, корова да лошадь, ну птица там разная, под огородом в полосе отчуждения сколько хочешь земли и, само собою, казенная сторожка при самой путе. От моих мест поезд еле-еле к нам взбирался, а от вас из Расеи раскатывался шибко-шибко и надо было тормоза. Внизу, поздно осенью, когда лес не заслонял, видно было станцию Горную. Самого, дядю Василия, я по-крестьянски тятькой звала. Он был человек веселый, но только очень доверяющий и под пьяную руку разбалтывал про себя всю подноготную. А сторожиху никак у меня язык не поворачивался назвать мамкой. Маменьку ль я свою помнила или еще почему, только чувствовала я, что она мне чужая, и звала ее тетей Марфушей.

С флаком я тогда уже к поезду выбегала. Лошадь распречь или за коровой сходить было мне не за диво. Прясть меня тетя Марфуша учила. А про избу нечего и говорить. Да, забыла я сказать, Петеньку я нянчила, Петенька у нас был – сухие ножки, трех годков лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. Сколько лет прошло, мурашки пробегают, как смотрела тетя Марфуша на мои здоровые ноги, шипела: испортила я Петеньку, значит, сглазила, вы подумайте, какая бывает глупая злоба.

Теперь слушайте, что будет дальше, главное я сказала, осталось пустяки. Тогда нэп был, тогда тысяча рублей ходила в копейку, продал Василий Афанасьевич внизу корову, набрал два мешка денег, – назывались лимоны, – выпил и пошел про свой капитал по всей Горной звонить.

Помню, ветреный был день, осенний, ветер крышу рвал и с ног валил, паровозы подъема не брали, им навстречу ветер дул. Вижу я, идет сверху старушка-странница, ветер юбку и платок треплет. Идет странница, стонет, попросилась в дом. Положили ее на лавку, – ой, кричит, живот подвело, смерть моя пришла, и просится, отвезите меня, Христа ради, в больницу, заплачу я. Запрег тятенька Удалого, положил старушку на телегу, повез в земскую больницу, от линии в сторону, далеко.Долго ли коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать, слышим, заржал Удалой под окном, вкатывает во двор наша телега. Тетя Марфуша раздула огонь, кофту накинула, не дожидаясь тятенькиного стука, идет откидывать ему крючок. Откидывает крючок, а там, видит, совсем не тятенька, а входит большой чужой мужчина черный. «Покажи, где, говорит, за корову деньги. Я, говорит, мужа твоего в лесу порешил и тебя, говорит, бабу, не пожалею, ежели будешь вилять. Мне некогда, говорит, с тобою. Так ты смотри, не волынь. Ой, батюшки, дорогие товарищи, сами сообразите, что с нами сделалось, я просто слов не подберу, какие страсти. Тетя Марфуша сначала ему в ноги кинулась. Помилуй, говорит, знать я не знаю, ведать не ведаю, какие, ты говоришь, деньги. Ну да разве от него отделаешься словами? И вдруг у ней мысль, как бы его перехитрить. Под полом, говорит, выручка. Лезь, говорит, под пол. Ну да ведь и он не лыком шит, чтобы ему в капкан голову совать, лезь, говорит, сама. А она говорит, мне, говорит, неспособно, я тебе посвечу, ты, говорит, не бойся, я вот вместе с тобой дочку спущу, это, стало быть, меня. Ой, батюшки, как я это услыхала, у меня в глазах стало чисто как ночь, и я чувствую, падаю, подкашиваются у меня ноги. А он, злодей, на нас обеих один глаз скосил, прищурился и криво так во весь рот оскалился, усмехнулся, видит, что не родные, и хвать Петеньку на руку, а другою за кольцо открывает лаз, – свети, говорит, и сам с Петенькой вниз. И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда порченая была и в повреждении ума. Наверное, она тогда в разуме повредилась, в ту самую минуту, когда вместо мужа чужой вошел и старуха разбойником оказалась. Только он с Петенькой под выступ ушел, она творило, то есть это крышку хлоп и на замок, и тяжеленный сундучище на него надвигает, мне головой кивает пособить, и сама на сундук. Села она на сундук, радуется. Только она на сундук села, снизу ей разбойник в пол стучит: дескать, отвори, а то буду сейчас твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстую доску не слышно, да в словах ли дело, он голосищем пужал, как лесной зверь. Да, говорит, сейчас кончать твоего Петеньку буду. А она ни бровью и даже не почешется, мели, мол, Емеля. Ну стучит он в пол, стучит, время-то и идет, а она с сундука глазами вертит, не слушает. По прошествии время, – ой, батюшки, ой, батюшки, всего-то я в жизни навидалась, натерпелась, такой страсти не запомню, – Петенька из-под земли голосок подал, бедная его ангельская душенька, – загрыз ведь он его. Ну что мне делать, думаю, что мне делать с кровопийцем душегубом этим и старухой полоумною? А время-то идет. Только я это подумала, под окном Удалой заржал, нераспряженный ведь он стоял, да. Заржал Удалой, словно сказать хочет, давай скорей к добрым людям поскачем, помощь позовем. А я гляжу, дело к рассвету, и радуюсь. Будь по-твоему, думаю, спасибо, Удалой, надоумил, давай слетаем. И только я это подумала, слышу, словно опять кто из лесу. «Гашенька», паровоз снизу свистком позвал, я этот паровоз знала, он в Горной всегда под парами готовый стоял, товарным на подъеме помогать, а это смешанный шел, каждую ночь он ходил, – слышу, стало быть, снизу знакомый паровоз. Слышу, а у самой сердце прыгает, нужли, думаю, и я, как тетя Марфуша, тронулась, со мной всякий зверь, всякая машина разговаривает русским языком. Ну да думать уж тут было некогда. Схватила я фонарь, не больно-то ведь развиднело, и как угорелая на рельсы, на самую середку. Ну что сказать. Остановила я поезд, спасибо, он из-за ветра тише прочего шел, ну просто сказать тихим человеческим шагом. Остановила я поезд, машинист знакомый, машинисту говорю, товарищ, нападенье на железнодорожный пост, смертоубийство и ограбленье, разбойник в доме, пожалуйста, помогите. А пока я это говорю, из теплушек красноармейцы прыг на полотно, воинский был поезд, прыгают, смотрят, что за притча, поезд середь лесу на подъеме затормозил. Ну что сказать, узнали они, какие в сторожке случились страшные дела, вытащили его на шпалы, руки и ноги к рельсам привязали и по нем поезд провели, – самосуд. Я уж в дом даже за одежей не ворочалась, так мне было боязно. Попросилась, возьмите, дяденьки, на поезд. Взяли они меня на поезд, увезли. Я потом, не совру, полземли объездила с беспризорными. С поезда железнодорожник сошел казенное имущество принять, и тети Марфушину жизнь устроить. Говорят, она потом в сумасшедшем доме кончилась.

Друзякину обступают. К мужу подходит Щукариха .

Щ у к а р и х а. Чудеса в решете. Бонба не бонба, а штукатурка на полу, в зеркале дырки. Пульки, понимаешь, пульки, как все равно октябрьский переворот.

Щ у к а р е в. Не может этого быть, темная, бессознательная личность, – октябрьский переворот. Немец это, усовершенствованный, восемьдесят тысяч тонн. А она – пулька. (Пробегающему в волнении Кире Однофамильцеву.) Эй куда ты, беспутная балмошь?

К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. Дедушка Сысой, ты не поверишь, что я тебе сейчас скажу. Я сейчас в настоящем сражении из винтовки стрелял.

Щ у к а р е в. Отчего не поверю. Как ты есть противовоздушный ПВО, так у тебя всякую ночь сраженье.

К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. Да я не про тушенье. Саперный десант они сейчас спустили, слышишь? Понимаешь ты это слово: десант?

Щ у к а р е в. Отчего же, парашют и парашютихи, это понятно.

К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. К нам целый стрелковый взвод пришел. Во все этажи. Вот я мужчин на чердак вызывал. Я попросил, мне тоже дали пострелять. Нам объяснили, немцы на вокзале. Час мучились, теперь выбили. Хотели из пушек – нельзя, слишком близко.

Щ у к а р е в. Ах ты, пустомеля, что ты языком стучишь, барабанная строка?К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. Ей-богу, не вру, после отбоя увидишь своими глазами. Живые немцы убитые на земле, честное слово. На мостовой. Очень красиво.

Новые лица сверху, в их числе Гордон в надетом только в один рукав пиджаке.

Г о р д о н. Перебинтуйте, пожалуйста, Надежда Константиновна. Ну, доложу вам, фантасмагория. Вы ахнете. За этот час прошла вечность. Если бы вы знали, на какой волосок от смерти, плена и самых неслыханных перемен были все вы тут в подвале еще тому назад минут двадцать.

Н а д я Э н г е л ь г а р т. Значит, это правда? Десант? Уличная стычка? Мальчик рассказывал.

Г о р д о н. Ну, я б этого не назвал стычкой. Пожалуйста, пожалуйста. Я морщусь не от боли. Это были не шуточки. Убит Подбельцев. Тяжело ранен мой племянник Мышеловский.

Н а д я Э н г е л ь г а р т. А Ремешков, а Бастрыкин?

Г о р д о н. Оба невредимы.

Н а д я Э н г е л ь г а р т. Откуда вы знаете? Ведь они по ту сторону площади, за вокзалом.

Г о р д о н. Ну, тут такое творилось. Все перемешалось. Дивизиону пришлось поработать не по роду оружия, а в качестве уличных стрелков.

Н а д я Э н г е л ь г а р т. Согните руку. Не больно?

Г о р д о н. Нет.

Н а д я Э н г е л ь г а р т. Разогните.

Г о р д о н. Отдает в плече. В военных делах я невежда, но видели бы вы стройность, с которою они оттянули свои силы, едва увидели, что их рассеют. У них где-то рядом операционная база. Судьба Пущинска вопрос дней.Н а д я Э н г е л ь г а р т. После отбоя обязательно на рентген. Обещаете?

Сигналы отбоя.

Го л о с а с н а р у ж и. Отбой, граждане. Отбой. Го л о с а в б о м б о у б е ж и щ е. По домам, товарищи, отбой.

Все устремляются к выходу. Давка. Голоса. Оживленье. Опустевшее бомбоубежище без цели обходит Щукариха, замечает спящую Груню Фридрих и удаляется. В бомбоубежище спускается Дудоров .

Д у д о р о в. Ну вот. Это их первое предупрежденье. Не сегодня завтра они вступят в Пущинск. Куда, однако, подевал я пальто и шляпу? Помнится, я снимал их здесь. ( Заметив просыпающуюся Груню.) Ах, это снова мы. Доброе утро.

Г р у н я Ф р и д р и х (вздрогнув). Теперь узнали?

Д у д о р о в. Мы встречаемся с вами по два раза в сутки. Кто вы?

Г р у н я Ф р и д р и х. Я шофер Груня Фридрих.

Д у д о р о в. Вы немка?

Г р у н я Ф р и д р и х. Да. Беспартийная немка.

Д у д о р о в. То есть как это?

Г р у н я Ф р и д р и х. Не гитлеровка.

Д у д о р о в. Еще бы. Я думаю. Да и я не глухой. Sind sie Wolgadeutsche?

Г р у н я Ф р и д р и х. Не понимаю. Я пошутила. Я дочь дворника. Говорят, мы из палихинских крестьян.

Д у д о р о в. Странно. Почему же немецкая фамилия?

Г р у н я Ф р и д р и х. Какая-нибудь барская блажь. А то еще отец говорит… Впрочем, это, верно, враки.

Д у д о р о в. Что именно?

Г р у н я Ф р и д р и х. Будто дедушкин дедушка был из казаков…

Д у д о р о в. Ах да. Догадываюсь. Это насчет венгерского похода?

Г р у н я Ф р и д р и х. Вы это слышали?

Д у д о р о в. Да. Казаки записывались по именам занимаемых городов или домов, в которых квартировали, и старались, как бы позаграничней и почудней.

Г р у н я Ф р и д р и х. Вы все знаете. Помните, вчера ночью…Д у д о р о в. Пойдемте. Смотрите, как вы мне пальто смяли.

Занавес

Картина четвертая

Клочок земли на опушке многоверстного Палихинского леса. В глубине за деревьями жилой дом Дудорова. На опушке поближе к зрителю два-три служебных строенья. Сцена представляет собою край картофельного поля с двумя садовыми скамейками, одна против другой, на переднем плане. Отсюда дорожка через лес на станцию и к пруду.

День с переменною погодой конца октября. Был снег, теперь ветер и ясность, снег может каждую минуту повториться. В дальнем конце поля, у служб, два костра, серо-сизый дым которых гонит на рассыпанную мокрую картошку. Там возятся перепачканные землей и глиной Дудоров , Гордон , Вельяминов , лесник Федот и еще какие-то фигуры. Все одеты по-зимнему. На одной скамейке Груня Фридрих , на другой Ванька Хожаткин , разглядывающий гитлеровскую листовку.

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Антисоветские выраженья. Комиссары и потом это самое «бей». И еще (считает по пальцам) четыре раза жиды. А вообще мысли понятные.

Г р у н я Ф р и д р и х (безучастно) . Ты дурак, Ванька.

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Ты скажи по совести. Ты ему полюбовница или просто рабочая единица?

Г р у н я Ф р и д р и х. Ты, Ванька, болван и совершенный журнал «Крокодил». (Поднимается со скамейки и вглядывается в глубь леса.) Это что это перевозят?

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Полуклинику из Семибоярского. У них дом снесла антилерия, они попросились к нам в экономию.

Г р у н я Ф р и д р и х. Так и ведь экономия, говорят, разрушена снарядом.

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Зачем. Это только старая церковь и контора, где об тебе бумаги нашлись.

Г р у н я Ф р и д р и х. Ах, и ты это знаешь?В а н ь к а Х о ж а т к и н. А как же. Говорят, у тебя обнаружился дедушка старый генерал и его разжаловали из дворян в солдаты. Только ты носа не задирай. Может, и обо мне что в земле отыщут.

Скручивает из клочка листовки и закуривает цигарку. К ним подходит Дудоров .

Д у д о р о в. Что же ты мне не сказал, что кормилец твой уехал.

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Совершенно верно, Иннокентий Иванович, уехал.

Д у д о р о в. Третий день, говорят, уехал?

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Куды третий день. Ты лучше скажи, три недели.

Д у д о р о в. Когда ж это он успел? Мне ничего не оставлял? На словах ничего не наказывал?

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Не обижайся, Иннокентий Иванович, ничего, как есть ничего.

Д у д о р о в. А ты все, Ваня, куришь?

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Курю, Иннокентий Иванович, за твое здоровье курю.

Д у д о р о в. Ты бы лучше за мое здоровье картошки еще покопал, да знаешь, поглубже. Я после тебя все подкапываю. Где три картофелины подберу, где пять. Да вот все такие клубни.

В а н ь к а Х о ж а т к и н. Постараемся, Иннокентий Иванович. Это можно. А ты их железным заступом сечешь, они у тебя погниют.Д у д о р о в. Ну что ж ты опять сел? Тебя как репей надо от места отдирать. Ты бы пошел, хоть для виду, раз-другой помахал лопатой. Да постой. Вечереет. Костры заметно, надо тушить. Картошку, какая обсохла, в погреб, а сырую рассыпете сушить на полу в сарае.

Хожаткин переходит в дальний конец поля.

По-настоящему сейчас бы эту картошку надо всю в лесничество к дяде Федоту. Если мы и не окружены, то зимой будем в кольце и придется прятаться.

Г р у н я Ф р и д р и х. Что же ты раньше не сказал. Я пригнала бы из города грузовую машину. Да не поздно и сейчас. Вот съезжу и пригоню.

Д у д о р о в. Ты в город не раздумала?

Г р у н я Ф р и д р и х. Нет. Сейчас поеду.

Д у д о р о в. Но ведь я просил.

Г р у н я Ф р и д р и х. Я рабочий человек, у меня служба. А тут ты ревнуешь ко мне Ольги Александровнино хозяйство и ни к чему не даешь притронуться.

Д у д о р о в. Отчего женщины и слабые люди находят вкус только в жертвах, нарушении смысла и мелком принуждении, а естественное и самоочевидное ничего не говорит им? На наших глазах рушатся миры, наступает конец света, а ты только заметила, что мне не всегда приятно, когда ты переставляешь некоторые вещи или обращаешься с ними не совсем привычно. Допустим, это правда, и мне не хочется, чтобы на моих глазах ставили крест на жизни и деятельности человека, который мне не сделал ничего дурного. Имею я на это право или нет?

Г р у н я Ф р и д р и х. Понятно, имеешь. Ну вот я и поеду, чтобы не мешать тебе.

Д у д о р о в. Ты намеренно не хочешь понять меня.Г р у н я Ф р и д р и х. Довольно спорить. Я ничего не разыгрываю. На станции закрыли летний буфет. Ждать поезда на воздухе холодно и скучно. Вот я тут и сидела. А теперь мне пора. Напрасно ты беспокоишься. Ничего не случится. Я доеду как всегда.

Уходит в глубину леса к дому. К скамейке подходит Гордон .

Д у д о р о в. Пока меня не было, опять, наверное, надрывался? Сколько тебе говорили? Когда позволит хирург, таскай хоть жернова.

Г о р д о н. Зачем ты отпустил ее?

Д у д о р о в. А ты попробуй останови. Зачем ты спутал меня с этим чертом?

Г о р д о н. Иннокентий!

Д у д о р о в. Вот тебе и Иннокентий. Конечно, сосводничал. (Передразнивая Гордона.) Какое сосредоточенное очарованье! (Видно, как Груня с узлом спускается с крыльца и направляется лесом на станцию.) Вот напорется, очарованье, на немецкие разъезды, тогда будет знать. Ты долго по ней будешь плакать?

Г о р д о н. Откуда в тебе такая достоевщина?

Д у д о р о в. Я русский человек, мне приходят последние денечки, а в сумме это Достоевский, как такое-то вещество плюс такое-то, дает синтетический каучук. Я от Оли сегодня письмо получил.

Г о р д о н. Ну как они там?Д у д о р о в. Как бледно ты это спросил. Ничего. Благодарю вас. У вас кострище тлеет, милостивый государь, это вы называете светомаскировкой! Чем с больным плечом тяжести поднимать, пойди затопчи.

Гордон отходит в глубину сцены. Издали слышатся звуки похоронного марша. Дудоров поднимает голову и вглядывается в даль, в сторону зрительного зала, где предполагается кладбище на холме за рекой. Направляясь туда, через сцену проходит Вотякова .

В о т я к о в а. Я опаздываю, Иннокентий Иванович, и позволяю себе пересечь ваш участок без спросу.

Д у д о р о в. Вы на похороны Птицыной?

В о т я к о в а. Да. А вы не собираетесь?

Д у д о р о в. Нет. Видите, мы заняты делом. Счастливая учительница. В такое время, когда людей порохом рвет и заваливает камнем, такой тихий, безмятежный конец. По-моему, ей сорока не было.

В о т я к о в а. Ей было тридцать два года, Иннокентий Иванович. Вы ничего не слыхали?

Д у д о р о в. Нет. А что случилось?

В о т я к о в а. Говорят, Пущинск и Пущинская область…

Д у д о р о в. Ах, это? Это я знал уже на прошлой неделе, когда смолкла артиллерийская стрельба, и окончательно понял позавчера, с уходом наших танков. Это-то я знаю. Этим вы меня не удивите. Наша армия ушла от нас верст на пятьдесят.

В о т я к о в а. Но ведь это ужасно, Иннокентий Иванович! Что делать?Д у д о р о в. Для начала похороните учительницу. А завтра… Впрочем, нет, завтра мне некогда. А послезавтра приходите, я научу.

Вотякова уходит. К Дудорову подходит Гордон .

Г о р д о н. Потушили.

Д у д о р о в. Вот что, Гордошенька. Во-первых, не беспокойся об этой девчонке. Не только ее, но и всех гостей, уехавших утром, вернут с полдороги. К ночи и Энгельгарты, и мать Бастрыкиной, и эти глупые Витины знакомые будут обратно. Я не знаю, как это называется, но с городом Пущинском надо распрощаться на долгое время.

Г о р д о н. Ты смотришь на дело так безнадежно?

Д у д о р о в. Что уж тут смотреть, когда сами вещи пляшут перед глазами. Исторические перемены я чувствую, как перелет журавлей. Все последние дни у меня в душе этот черный, звездный, осенний треугольник, меняющий ее звук, как трещинка в чашке.

Г о р д о н. Погоди. Ты узнал что-нибудь достоверное?

Д у д о р о в. Какие тебе еще достоверности? Может быть, не дальше как сегодня многих из нас протомят одними химически чистыми неслыханностями, без примеси чего-либо знакомого, после чего половина будет к утру лизать раскаленные сковороды в преисподней.Г о р д о н. Да что ты шутишь? Все это так естественно. Разве ты ждал когда-нибудь другого? Естественно величие этого небывалого бедствия, это самозабвение народа, у которого опустились руки от той горы мерзостей, которые совершались его именем. Страшна, захватывающе страшна, упоительно страшна минута. Но это – конец, а не избранье почетного президиума на общегородском собраньи, это факт, это что-то до ужаса настоящее, этому не надо говорить, что оно любимое и что жить стало лучше, жить стало веселее, это действительность, а это для меня безмерно много.