Люди и положения (сборник)

Синяя вывеска, – недавно выкрашенная, пахла дешевой шоколадкой в желатиновой обертке с вклеенным ангелом или букетом, той, которой украшают елки в пригородах их благотворители (из года в год снимая и пряча в жестяную коробку до следующих вихрастых поколений).

На вывеске С. Букетова по естественной ассоциации вывесочных дел мастера – два розовых букета (наследственной герани в рыжих глиняных вазочках).

Не жил ли С. Букетов в грободоме? И не нарочно ли «чайня», имевшая такой же мезонин и шпиц на нем, и высунулась брюхом вперед и отошла на мостовую два лишних шага, чтобы беззастенчивый Эс. Бук (назовем вкратце) мог всеми восемью подслеповатыми оттуда наблюдать из-за сербаемого и студимого блюдечка (с букетами же) и одурманенного соседством с ним самовара – свой увеличенный «с расчетом на сто персон» самовардом и гордо домысливать, мокая усы и приглаживая к шее бороду, о том, что – переулок-то, собственно, наш , ибо на нем, окромя сапожника Семиона Владимирова, никто не вывесил вывесок и не приглашал к себе, и не потому ли (наконец да!) – и называется он «Прогонный», что по нему не столько раз проходят глупые рогоживотные на пастбища, сколько бегает Мишка, Терентий и прочие половые чайного дома Семиона Букетова и Сам старший тезка сапожника, Семион Титыч Бук., как крещен был маститый «чаепытыч» добрососедством с неоскорбительным дружелюбным лукавством… Елочным благотворительством казалась вывеска, и ей не приходилось жаловаться на неблагодарность.

Посетители захаживали, засиживались и хвалили… Этим людям, чьи чаянья не кончались, а лишь начинались за чайной вывеской, <…> холились чаянья, о которых в голову не приходило потребляющим густой, на соде настоянный кипяток.

Чаянья эти простирались вплоть до вещей политического порядка. Вплоть, например, до мечты о конституции (купеческой), где бы благородные роды принуждены были сесть рядом с благородным капиталистом в столь засаленной поддевке, пахнувшим канарейкой и цветочным (геранным) горшком, чьи бороды напоминали запыленные и сбившиеся от частой мойки тюлевые занавески.

Круто деревянными были шаги по этому переулку, когда на утренней и вечерней заре приходили, мыча, животные, пахло временами Ноя.

____

Никифор припомнил осень прошлого и лето будущего года.

Он вспомнил, как ветер, дувший постоянно вдоль Прогонного, взметал бумажки; бумажки танцовали. После танцовали девушки; на них были цветные косынки: – гурьбой они вошли и вышли со смехом, относящимся к нему, – со смехом, полным молодых восторгов странному, так взволновавшему их посетителю и доброго пути ему, – вытанцевали, а не вышли они на крыльцо, и еще ветер долго доносил обрывки звонких голосов, как клочки дорогих писем, разорванных и пущенных по ветру.

Два года, прошлый и будущий, дугой перегибались над настоящим – таким недотрогой, – хохотали и радовали. Алгебраическая формула с двумя неизвестными, веселая шарада – наслаждение для гибкого, свежего, требующего движения ума. Темперамент был окован ненужной миссией. Меловою маской миссии прикрыли и хотели придушить румянец. Маска срывалась, румяня щеки еще сильнее.

Но слепщик шел рядом и примеривал белые, как гипс, слова к душе взбунтовавшегося вдруг спутника.

Он и он : у четырехскулого появилась тень и раздражала. Игра случайно находила новые поводы, тема варьировалась. Кин играл.

5

Комната

Занавес опять отдернулся, открыв болото и четыре корпуса; один был институтом, остальные – приютом сумасшедших – материалом института, здесь их изучали. В них искали разгадку – ключ к бытию. Свое падение неизбежное старались знать заранее, к этому выработался элементарный вкус. Кин вышел – пригород торжествовал : галерка хлопала им сумасшедшими домами.

Никифор и Даниил искали комнату. У них был старый адрес брата, оставшегося в следующей паре: «Морев – рабочий цеха медников. Екатерининская 9.1». Они дошли. Хозяева их знали по фотографиям, оставшимся от прежнего жильца. Их напоили чаем с леденцами, сырыми блинчиками из картофельной муки (по рюмке водки) и показали комнату: ту самую, в которой жил Глеб. Алексей Михайлович Морев обещал пристроить на завод.

– Что, не хотите быть табельщиками?

– Ну, нет, в жестяницкий не рекомендую: будете вот так токовать, как я, весь разговор испортите. Куда-нибудь уладим. Токарями. На механический не выйдет! Ладно!.. Как Глебушка?..

Да, комната была «та самая», то есть в ней были все признаки, идущие из будущего. Угадывали по приметам: когда уселись здесь, казалось, вот и возвратились из долгих странствий.

Горька была чаша этой комнаты, но в этом-то она больше всего и ценилась. Горечи ль не быть? Только скорее бы все шло и делалось. Они томились.

Старшая, Леля, принесла цветок в старой коробке из-под монпансье (здесь называли это «ландрином»). Цветок посажен Глебом: ему уже три года. Он периодически то умирает, то оживает вновь, сейчас он ожил – да, «с неделю места». Ожил, извольте видеть!..

– Как Глебушка? Где есть сейчас? – спрашивает Алексей. Условлено было не говорить, что Глеб приехал.

– Работает – эсерничает.

– Та-ак… А вы – позвольте?..

– Мы – большевики…

Посмотрел, порезал ножиками глазных щелей: выдерживают.

– Это спокойнее, хотя и не по времени, я тоже записался в партию, с неделю места. Обмякли народовольцы-то: Исусис-то!.. Опять же фронт…

В двух местах продранные со стены шпалеры открывали прежнее. Два голубых засиженных квадрата дышали плесенью и вместе зноем каникулярного – мухолетописи.

Нужна решимость Сведенборга, чтобы стены означали Ангела, – две рамы – выклеванные глаза, кровати были полюсами, стол бел и холоден, как лед, – безмолвье скатерти сибирской ночью, – окно трещало; не влезал, что ль, гроб?

Кресло – последнею попыткою бессмертия, – печь из железных листов, круглая, окрашенная под цвет легких, – свидетель и уничтожитель. В такой комнате должно завести пса, вертящегося со времен Гете, и все это имело бы тысячу других значений. Беднейшая из бедных комнат могла быть лучшим снарядом, чем тот, что выдуман Райтом. Времени в ней не было, она была вся в настоящем. Решили поселиться здесь. Им дали зеркало. Привесили. Ушли.

– Могучие неврастеники, – сказал о них Морев.

6

Первая ночь

Опять они на Невском.

Вечер – музыкальное приготовление к ночи. Опять темп бешеннейших встреч в ином, не сжитом с ними мире. Пульс неизвестных жизней пропитывал, как малярия. Сердце стучало в голове и мыслило…

Казалось, что проспект гадал на картах или играл азартный, но расчетливый игрок.

А может быть, просто – старушечий пасьянс.

Белые пряди из-под чепца – туман, все вырывавшийся из-под ночи: она их подбирала, но непослушливые падали.

Очки сползли на кончик носа. На холодный кончик, вынюхавший свои семьдесят лет, теперь имевший только этот смысл: – поддерживать оплывшие очки.

Она откидывалась, выдавая за высокомерие отсутствие живых движений.

Но карты оживали. И карты были черными.

Лишь попадая в полосу особо ярких кафе, фигуры загорались королями и дамами. Чаще всего шли трефы.

Вот фланер – трефовый туз. И дама в шляпе с наколкой – пиковая. Вот пара – трефовой четверкой: вверху отогнуты поля у шляп, внизу закатаны по-английски клоши и боты дамы с отворотами.

Вот три фланера под руку – трефовая шестерка: три пары ног и шляп…

Но эти двое: кем были они на молоке туманов? Может быть, их сердца просвечивали двумя червонными тузами, может быть, горели спины двумя бубновыми? Они приберегались, как последний козырь.