Люди на болоте. Дыхание грозы

так, что казалось, вот-вот лопнут. "Совсем рассохлись за лето. Скрипят,

словно не хотят служить..."

Он вспомнил вчерашнюю жалобу матери на то, что нечем топить печь, и

глянул в угол, где складывали дрова: там и правда лежало всего несколько

палок да толстый, суковатый сосновый пень, обколотый с боков. На этом пне

было много отметин от топора, - видно, мать или дед пробовали расколоть,

но не могли справиться с ним.

"Надо за дровами съездить!" - озабоченно подумал он.

Василь намеревался уже вернуться в хату, взять топор, но пересилило

другое желание: посмотреть гумно. Открыв калитку, он нетерпеливо зашагал

белой тропинкой к пригуменью. В утреннем полумраке увидел темные очертанья

гумен, тянувшихся молчаливым, хмурым рядом, и снова ожила тревога, - будто

опять вернулась та страшная ночь. На миг он даже притаился, - не слышно ли

шагов сзади, прикосновения обреза? Все же холодноватый, какой-то особенно

свежий запах соломы, громкий скрип послушных гуменных ворот не остались

без внимания, встревоженная душа отозвалась на эти родные запахи и звуки

тихой, затаенной радостью.

Он не закрыл ворот, и в сером утреннем свете обозначились подметенный

ток с горкой мякины в углу, снопы в одном засторонке и солома в другом.

Необмолоченных снопов было уже меньше, чем тогда, когда он молотил в

последний раз:

мать с дедом работали тут без него. Василь сбросил и разостлал

несколько снопов, нащупал повешенный на сохе цеп, размахнулся, весело

ударил билом по колосьям. Давнымдавно не ощущал он в руках, во всем теле

такой радостной силы, - конца, меры, казалось, не было ей, даже

удивительно, сколько накопилось ее за то время, пока он сидел в юровичской

милицейской камере. Как изголодавшийся по куску хлеба, Василь вцепился в

отшлифованное цевье, удивляясь легкости его, ударил раз, другой, взмахивал

цепом и бил, бил без конца. Одно было плохо: темновато в гумне,

приходилось бить наугад. Хочешь не хочешь, а надо было снова вешать цеп на

соху. К тому же вспомнилось, что под поветью лежит нерасколотый пень:

матери, видно, нечем растопить печь...

Он не выдержал, еще немного помахал цепом, как кнутом, просто так, для

забавы. Снова вышел на белую тропку, чувствуя неуемную силу в теле,

повеселевший. Под поветью яростно набросился с топором на смолистый пень,

бил по пню и пнем по колоде так, что даже в жар бросило. Кинул свитку на

сани, колол в одной рубашке, разламывал пень до тех пор, пока не остались

от него кривули да щепки.

Вскоре он уже шел с деревянной бадьей к колодцу, находившемуся на

границе его и дядьки Даметика усадеб. Надо было напоить коня. Бадью на

крючок очепа Василь не повесил, а кинул, крючок не стал закреплять - и так

не сорвется, не потонет. Во всем, что ни делал теперь, Василь будто хотел

показать свою ловкость, хватку.

Вытягивая бадью из колодца, откуда знакомо пахло мохом, трухлявым,

мокрым деревом и водой, он услышал, что от соседнего двора кто-то

подходит, и оглянулся. Это был не Даметик, шел плечистый молодой человек,

рябой, в военной одежде и зимней шапке с острым верхом.

– А, арестант явился!
– поздоровался он, как показалось Василю, с

насмешкой. Василь заметил мельком: у того, кто подходил, от ботинок до

самых колен накручены черные обмотки, и ноги его похожи на грачиные.

"Надел ботинки - и форсит!" - с осуждением подумал Василь. Он не

столько узнал, сколько догадался, что рябой военный - Миканор, сын

Даметика, на днях вернувшийся со службы. Мать вчера среди других сельских

новостей помянула и эту.

"Арестант! Ну, и - арестант! А тебе какое собачье дело до этого!" -

мысленно отозвался на приветствие соседа обиженный Василь. Миканор же,

будто и не сказал ничего особенного, удивился:

– Ты чего это волком смотришь?

– А того... лучше быть волком, чем овцой... Чтоб не кусала всякая...

Василь взял за дужку бадью, не глядя на Миканора, отодвинул очеп в

сторону, собрался идти.

– Постой!
– попробовал задержать Василя Миканор.
– Нехорошо так, не

по-соседски. Еще и двумя словами не перебросились, а ты уже грызться

хочешь...

– А я к другим так, как они ко мне...

И Василь, показывая, что говорить больше не хочет, двинулся с бадьей к

хлеву. "Не по-соседски, видишь! А ты со мной - по-соседски? Думает, если

ботинки и шапку военную надел, то и обзывать всяким словом волен! Думает,

если человек из-под ареста пришел, то и плевать на него можно! ..
– Василь

погрозил: - Скажи еще раз такое, плюнь! Увидишь".

2

Василь так и затаил бы злость на соседа, отрезал бы себя от него, если

бы этой встречей теперешнее их знакомство и закончилось. Но под вечер,

когда Василь притащился из лесу с возом дров, мать рассказала ему, что

приходил Миканор и просил зайти поговорить. Василь промолчал в ответ, но

по тому, как он недовольно мотнул головой, мать догадалась, что

приглашение не понравилось сыну.

Мать не стала допытываться, что же произошло между сыном и соседом, -

знала, что Василь все равно не скажет, - но не удержалась, чтобы и раз и

другой не упомянуть о Миканоровой просьбе, намеренно добавляя при этом

разные словечки, которые могли бы смягчить сердце сына. Сказала, что

Миканор очень хвалил Василя за хозяйственность и просил, чтобы он за

что-то не злился на него... Дед поддержал ее: не уважить соседа, не

разделить такую радость, как возвращение с военной службы, негоже...

И, однако, Василь пбшел к Миканору неохотно, ради того только, чтобы не