Люди на болоте. Дыхание грозы

ожидании, пока председатель освободится.

– А! Как раз кстати!
– обрадовался Апейка, увидев Миканора.
– Вспоминал

уже, думал, как бы добраться к вам.

Только как доберешься? Самолетом разве, так не дали!
– Он заговорил

озабоченно: - Больше половины волости оторвано. Руководство, называется!..

Ну, что у вас? Сев закончили?

– Посеяли...

– Настроение какое у людей? Слухов никаких не ходит страшных? Про

войну, про чертей?

– Да нет, тихо. Иногда разве Маслака вспомнят, мать ребенка припугнет.

А так - тихо.

– Спокойно... Это хорошо. Пора и вашим к спокойствию привыкать. За

греблю когда возьмешься?

– Да вот думаю теперь.

– Самое время. Берись, не волынь. Упустишь момент - не соберешь никого.

– Только вот чтоб Олешники не опоздали. Чтоб в один день. Сразу с обеих

сторон.

– Обещали, что не подведут. Ну, а раз такое беспокойство у тебя, сам

прослежу, чтоб не опоздали... Лопаты и топоры получил?

– Где там! Первый раз слышу, что они есть.
– Миканора очень обрадовала

эта новость.

– Рабочие из Речицы прислали... Нужна будет помощь от меня - приезжай в

любое время! Чем сумею - помогу!

– Разве только если попугать кого-нибудь надо будет, нажать.

– А ты не силой, а сознанием старайся брать. Активистов организуй, чтоб

помогали. Подбери группу толковых, честных людей, поговори по душам.

Подними их над болотной топью, покажи - что вокруг делается, что впереди

будет!

Ты же сам много видел, знаешь немало! Заинтересуй других, зажги их!

– Пробовал.

– И что? Не поддаются?
– Глаза Апейки стали острыми.

– Туго. Не любопытный какой-то народ у нас. Темный, известно...

– Все темные, пока не станут зрячими. Работать нам надо с ними,

по-ленински - терпеливо, с верой в них, с любовью! С ленинской любовью. Не

отчаиваться сразу, работы тут не на день и не на год.

Подбежал раскрасневшийся Дубодел. Апейка обратился к нему:

– Вот тут Миканор беспокоится, чтоб не подвели Олешники.

– Выйдут все. Как один, - поклялся Дубодел, взглянув на Миканора так,

будто тот оскорбил его.

Вскоре Апейка с Дубоделом ушли в сельсовет, а Миканор, простившись с

ними, направился в лавку. Возле лавки его опять остановили, приступили с

расспросами о дороге, о куреневских новостях. В лавку Миканор еле

протиснулся. В духоте, насыщенной запахом дегтя, керосина, пота, витал

праздничный говор, висел табачный дым. Пока Миканор пробрался к прилавку,

и сам вспотел, хоть рубашку выжимай.

Кос не было. Мужики, услышав вопрос Миканора, стали ругать кооперацию -

что за лавка, если в ней косы перед сенокосом не достать, - удивляться

Нохиму, у которого всегда все есть, пусть дороже, но зато без пая.

Лавочник, невзрачный, косоглазый дядька, давно привыкший к таким

разговорам, только весело покрутил головой: охота чесать языком без

толку...

Купив спичек, книжечку "Что надо сделать, чтобы хорошо родила рожь",

Миканор опять выбрался на свободу, на солнце, зашагал к дому, где жил

Гайлис: нельзя же было уйти из деревни, не повидавшись с ним. Если он и

теперь в поле, то придется спросить у старой злюки дорогу и разыскать его

там...

Но Гайлис был дома, только что выпряг коня из телеги, на которой лежал

плуг. Худощавый, длинный, с сухим, угловатым лицом и чубиком желтых волос,

он тотчас пошел навстречу, слегка прихрамывая, но вместе с тем по-военному

четко. Синие глаза глядели мягко и как будто смущенно, а пожатие руки было

крепким, энергичным.

– Давно уже не было!
– засмеялся он глазами.

Говорил Гайлис с акцентом. Слова,-которые он только что произнес,

прозвучали так: "Тафно фжэ нэ было!" Миканор знал, что над говором Гайлиса

многие подсмеивались, но Миканор будто и не заметил акцента, - такое

уважение внушал удивительный латыш, бравший мятежный Кронштадт и видевший

вблизи Ленина...

– Садись, - пригласил Гайлис. Они сели на бревно возле хлева. Гайлис

снова ласково засмеялся.
– Тафно фжэ нэ было! Три месяца?

– Три...

– Давно. Как бирюк в лесу! А мы тут, брат, такие дела заворачиваем!

Во-первых, в Олешниках и Глинищах - машинные товарищества. В Олешниках -

еще и молочное!
– Гайлис произнес по-детски: "молёчное". И по-детски

радостно синели добрые глаза.

Миканора это также обрадовало, но, как и тогда, когда из письма Мороза

узнал об успехах Киселева, к радости примешалась зависть, грусть: снова

будто услышал упрек себе.

– Клуб стал клубом! Каждый вечер открыт. Библиотека.

Кружки: агрономический, антирелигиозный, драматический.

Подготовили веселый спектакль. Называется "Примаки", Написал Янка

Купала. Очень смешная вещь - люди животы понадрывали! Мы этот спектакль

возили показывать в Глинищи и Княжицу. Тоже смеху было!

– К нам бы приехали!..

– Приехали бы. Так дьявол его знает, как добраться!

Артисты могут утонуть! Вообще, брат, твои Курени мне - как больной зуб.

Очень болит. Как флюс. В кооперацию половина не вступила!

Когда разговор зашел о гребле, из хаты вышла полная приветливая

молодица с полными голыми руками, позбала обедать. Миканор, хотя и видел

ее не первый раз, чувствовал себя немного неловко: толком не знал до сих

пор, кем она доводилась Гайлису, эта привлекательная вдовушка-солдатка,

приютившая бездомного, доброго латыша. Жена не жена, все вокруг говорили,

что свадьбы не справляли, а гляди ты - беременная, через месяц-другой

родит...

Странная была у них жизнь, странное и знакомство. Только один вечер