Люди на болоте. Дыхание грозы

порядке!

– Это правильно!
– пробубнил Прокоп Лесун.
– Чтоб все работали!

Миканор пообещал, что сегодня же с Грибком, как с членом сельсовета,

обязательно обойдет людей, которые не вышли на работу, и узнает, почему их

не было, и если надо будет - передаст фамилии в сельсовет.

– Как это в других деревнях в коммуны вступили!
– подумал вслух Хоня,

все еще щурившийся на солнце.
– И трудятся, и живут вместе, дружно, не

грызут один другого!

– Всякое, видно, и там, Харитонко, бывает, - сказал Зайчик.

– Разве там

не люди?

– Люди-то люди. Да в чем-то, может, и не такие...

– Там, та-скать, как семья, которая дружно живет!
– начал пояснять

Андрей Рудой.
– Все, следовательно, как братья, дружные!..

Миканор перебил его:

– Там главное - не секрет - честно работают и честно живут друг с

другом. На сознательности всё!

– Я ж и говорю - как дружная семья!
– Андрей, державший папиросу

деликатно, кончиками пальцев, картинно, тоненькой струйкой выпустил дымок

из ноздрей, сказал философски-поучительно: - В болоте, среди лесов

пропадаем. Та-скать, как звери какие. Вот и дикость оттого,

следовательно!..

– Это правда, грец его, как волки живем. Только и разницы - что у волка

берлога...

– А у тебя - хоромы?

– Горе все людское, нехватки, - вздохнул Грибок.
– С горя люди кривят

душой один перед другим, съесть один другого готовы...

– А по-моему, от тесноты все!
– Чувствовалось, что Хоня убежден в этом

до конца.
– Куда ни кинься - лес, песок, болота. Развернуться, дохнуть

негде!

– Житуха, мать его...

– Житуха-то оно конечно, да и сами - виноваты!

Курили, молча думали каждый о своем, кое-кто дремал.

Зайчик первым разбил задумчивое молчание:

– Это ж, кажется, никогда еще не было, чтоб столько народу собиралось

на какую-нибудь работу вместе! Как в Юровичи на хороший базар, деточки!

– Правду говорили - голова этот Апейка! А олешницких - на подмогу!

– В этом, грец его, вся штука, чтоб народ поднять! А как народ

поднимется, так все сделает!

– Вот же, если б можно было то, о чем Миканор на собрании говорил, - с

юношеским увлечением заговорил Алеша.
– Чтоб осушить болота. Да жито, и

овес, и все другое посеять! Это ж земли было б сколько!

– Сказал! Возьми ее!

Вместо Алеши ответил Хоня:

– Берут же некоторые!

Люди не очень спорили - сказывались жара и усталость.

Миканора и самого клонило в сон, и он подумал, не к дождю ли эта

сонливость; но небо было чистое, с редкими белыми облаками, которые,

казалось, тоже дремали в неподвижной горячей выси.

Не очень думалось в знойной истоме, но и сквозь нее Миканор ощущал:

настроение у людей изменилось, будто и сами люди стали другими. Будто

снялись со стоянки, двинулись - и вот идут, идут, и, хотя почернели от

грязи, хотя изнывают от зноя, дорога уже не кажется такой немилой, не

пугает их. Любопытная даже дорога, - влечет, бодрит, веселит людей, зовет

посмотреть, что там на ней дальше...

"И наши куреневцы - не хуже других, - медленно плыли мысли у Миканора.

– И с нашими можно рабртать... Только бы поднять да повести. А так они

пойдут... Люди как люди... Ничего, мы еще покажем с этими людьми!.."

Он весело стряхнул сонливость, вскочил на ноги, - Так, может,

передохнули уже?

– Передохнули, - встал и Чернушка.
– Можно ехать.

За ним начали подниматься и остальные.

Почти две недели день в день собирались куреневцы на гребле. Копали

канавы, таскали хворост, возили, разбрасывали землю. В конце второй недели

гребля измерялась уже не десятком-другим шагов: без малого на версту,

среди болотного ольшаника, березняка, сизых зарослей лозняка, напрямую

пролегла желтоватая твердая полоса, по которой так легко, так радостно

было и идти и ехать.

Дни эти были чуть ли не самыми хлопотливыми - и, может, самыми

счастливыми - в жизни Миканора. Еще бы недельку-две - и оба конца гребли

могли б сойтись, - они были как две руки, что вот-вот должны были

соединиться. Но именно в это время жизнь на гребле стала быстро замирать.

Что ни день рабочее напряжение спадало и спадало, все меньше и меньше

приходило людей на греблю. Люди жили другими заботами.

И как ни жалел Миканор, этого никак нельзя было изменить: наступал

сенокос. А там не за горами было и жниво: значит, замирала работа на

гребле не на день, не на два - надолго.

Замирала, и ничего нельзя было поделать, - надо было и самому идти

косить. Косить и ждать, когда снова можно выкроить время для гребли, долго

ждать. До поздней осени, до зимы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Шел август. Дни стояли знойные, небо казалось удивительно высоким,

безграничным, солнце сверкало искристым кругом. Трава на влажных опушках,

заросли кустарников на подсохших приболотьях, осины возле цагельни буйно

зеленели, были в самом расцвете. Опушки, полянки полны были неугомонным

озабоченным гулом, звоном бесчисленного множества мелких насельников

хорошо прогретой земли. Звон этот и многоголосый птичий щебет в щедрых,

пронизанных солнцем зарослях переплетенных ветвей и листвы воспринимались

тут чудесной августовской песней.

Поле жило уже иным настроением, наводило тихую, щемящую грусть. Грусть