Люди на болоте. Дыхание грозы

вызывало не только то, что нивы пустели, что во всем чувствовалось

недоброе, гибельное дыхание приближающейся осени. Признаки увядания там и

тут заметно пробивались и в лесу. Чахлые редкие суслоны, недружно

встававшие под печальные, похожие на тихое причитание, песни жней, были

как странные приметы призрачности человеческих надежд. Сиротливые суслоны

эти как бы говорили: вот все, на большее не надейтесь, большего не будет,

это все, чем могла отплатить за труд скупая на отдачу здешняя земля...

Пела, дожиная полоску, и Ганна, которой время от времени помогала,

подтягивала мачеха.

– Да перестаньте вы, - не выдержал Чернушка.
– Как на похороны

собрались!..

– А не нравится, так не слушал бы, - ответила, вытирая с горячего лица

пот, мачеха.
– Денег не просим же!..

– Денег... Да если бы деньги были, то не пожалел бы, заплатил, чтоб не

выли, помолчали... И так тошно, а тут - как на похоронах!..

Видя, что мачеха перестала жать, Ганна положила горсть бледных, чахлых

стеблей на развернутое перевясло и тоже выпрямилась. Минуту стояла так,

прямая, неподвижная, в выцветшем платье, с подоткнутым фартуком, с

платочком, козырьком надвинутым на брови, - ждала, когда .перестанет ныть,

отойдет одеревеневшая спина. Стояла, ничего не видела, ни о чем не думала,

жила тихой радостью: можно немного передохнуть. Потом, когда села на сноп,

почувствовала, как щемит уколотая на стерне нога возле щиколотки,

выпрямила ее, смуглую, до черноты загорелую, расписанную до колен

беловатыми царапинами с запекшимися пятнами крови, послюнявила палец и

приложила к ранке. Посмотрела на руки - они тоже были черные, с такими же

царапинами и следами укусов слепней.

В голове еще стоял шорох ржаных стеблей, мерное жиканье серпа. Устало

щурясь от слепящего солнца, она перевела взгляд на поле: будто впервые

заметила, как пусто стало вокруг в последние дни. Торчат редкие суслоны,

кое-где виднеются подводы. На одни укладываются снопы, другие,

переваливаясь с боку на бок, как желтые жуки, тянутся к Куреням.

Немало полос уже сжато, но местами рожь еще млеет под солнцем

маленькими и большими островками. На каждой полосе, где стоят суслоны или

еще осталась рожь, суетятся люди: парни, девушки, женщины, мужики, дети;

сереют, белеют рубашки, платки - все Курени, кажется, перебрались в поле.

У кого дети малые, те приехали с люльками.

Вон Хадора подошла к люльке, что висит на составленных колышках, взяла

младенца, расстегнула кофту и, не садясь, прислонила ребенка к груди...

Корчи налаживают воз. Евхим цепляет веревку за рубель.

Хадоська жнет рядом с отцом и матерью. Скоро уже кончат - стараются, с

самого утра идут не разгибаясь, торопятся. Им нынче повезло: рожь у них не

такая плохая, как у других, будет что молотить.

А у Дятликов, у ее Василя, рожь тоже никудышная, суслонов столько и

такие, что и смотреть горько. Как и у них, Чернушков...

Василь уже приближается к краю полоски. Жнут вдвоем, мать с сыном. Жнет

и не оглянется, согнулся, уставился в землю, видит только стебли ржи да

перевясла - хоть бы раз кинул глазом на неет Ганну. Так нет же...

"Неужто так и не обернется, не глянет?" - уже ревниво думает Ганна, не

сердито, а скорее ласково, с любопытством, и не сводит глаз с Василя. Ну,

если не оглянется, не посмотрит в ее сторону, пусть добра не ждет... Ганна

уже думает над тем, как отомстить ему за такое невнимание, но в этот

момент Василь, связав сноп, как бы почувствовал ее угрозу - взглянул на

нее.

Ага, испугался! Не хочет, значит, чтобы сердилась!.. Ганна с

любопытством наблюдает - Василь не только оглянулся, а стоит, о чем-то

думает, как на распутье. Положил серп, шаркая ногами по стерне, с улыбкой,

и радостной и, как всегда перед ее отцом, виновато-смущенной, идет к ним.

Василева мать тоже перестала жать, смотрит вслед сыну...

Такой вроде стыдливый, замкнутый, а сколько гонору, сколько строгости в

нем! Ганне вспомнилось, как хмуро глядел Василь на нее зимой, когда

впервые встретились наедине - два дня спустя после собрания в Хадоськиной

хате. Как ревновал, чудак, к Корчу! И хоть бы слово сказал, стоял, опустив

упрямо-жесткие глаза, ковырял лаптем снег. Только губы от обиды кривились,

дрожали... О чем она тогда говорила? .. Помнится только, что сначала было

неловко, чувствовала себя вроде виноватой перед ним, а потом неожиданно

стало смешно. Еле удержалась, чтобы не засмеяться: боялась, что

разозлится, уйдет от нее!..

Недаром хотелось смеяться: с того времени сколько вечеров, ночей были

вместе, грелись в морозы, вьюги, прислонившись к углу ее хаты. А весной -

голодно было, кору в муку подмешивали. Другим свет не мил, казалось, до

любви ли они ни одного вечера не тут, - но они ни одного вечера не были

друг без друга!..

Лишь Корч порой прибьется, пристанет, нагонит хмарь на лицо Василя, но

Ганна уже умеет разгонять его печаль. Не уговорами, а шутками, -

насмешливая улыбка сразу смягчает подозрительность Василя.

Вот и теперь Ганна поймала взгляд Евхима - на минуту перестал увязывать

воз, смотрит, как Василь подходит к ней, как встретятся. До чего же упрям

этот Корч! Словно прилип1 Чем больше гонишь его, тем, кажется, больше

липнет. Да еще злится - правда, не показывает- этого, улыбочкой прикрывает

злость. Но Ганна все чувствует: думал, каждая, только глянет он, растает

сразу, а тут вдруг - дуля. Ну, теперь, может, отвяжется, попробовал,

обжегся... Недаром же к лесниковой дочке заглядывать стал.