Люди на болоте. Дыхание грозы

слова, и он злобно плюнул: и с ним, с Василем, обнималась да целовалась, и

с другим тоже "по-хорошему, по согласию"! И еще обижается! Еще угрожает!..

Сучка ты, настоящая сучка, не что иное!.."

Стреножив Гуза на кочковатом приболотье, Василь махнул уздечкой на

коня, отогнал его немного и уже привычным спорым шагом направился в

деревню, как вдруг трезвое, досадное воспоминание остановило его: спешить

сегодня некуда. В другие вечера спешил он к ней.

Он постоял, подумал: лучше бы в Курени не идти совсем.

Остаться тут, на приболотье, накрыться свиткой и уснуть, забыть обо

всем на свете. Он хмуро повел глазами по знакомым темным крышам,

непроизвольно задержал взгляд на острых очертаниях деревьев на краю улицы

– то были Чернушковы груши, - и уже не гнев, не злость, а сожаление,

теплая боль легли нечаянно на душу. Боль потери. Она уже не его, она -

чужая. Он потерял ее. Он один, совсем один.

"Ну и пусть!
– как бы возразил он себе, своему сожалению.-Есть о чем

горевать! Кто она мне такая? Погулял, постоял возле хаты ее - и все. Мало

ли с кем постоять можно - девок в деревне вон сколько!

Все равно никакого толку не было б от этого стояния.. t Не пара она мне

все равно. Только и добра того, что красива, - но разве из-за той красоты

жить будешь лучше, станешь богаче!.. Есть о чем горевать - захочу, завтра

хоть с Маней Прокоповой загуляю. Не ей, не Ганне, ровня: чтото привезет в

хату. Земли возле цагельни, может, перепадет немного..."

Да, жалеть было нечего, Василь это знал. И все же горечь утраты - как

это ни странно - не исчезала. И хоть девчат много было, и даже лучше, чем

Ганна, не исчезало ощущение одиночества. И было тоскливо смотреть на

темные знакомые крыши, и не хотелось идти домой. И не пошел бы. Но помнил:

там глаза просмотрела, ждет мать, дед Денис прислушивается, не слышны ли

его шаги. И Василь невесело поплелся в деревню.

Старый Глушак, скрытный, надутый, молчал весь ужин; только закончив

есть, помолившись, бросил на Евхима грозный взгляд.

– Долго еще это будет?

– Что?

– По девкам долго будешь бегать?

– Разве уж и подойти нельзя?

– Подойти! Слишком близко подходишь, жеребец гулящий!

Евхим промолчал, чтобы не разгневать старика, больше всего не

терпевшего возражений, но Глушака молчание сына рассердило, кажется, не

меньше. Старик просипел от злости:

– Бегаешь, пока не принесет в подоле байстрюка! На потеху отцу и матери!

У Евхима внутри похолодело: "Узнал о Хадоське! Не иначе! .. Сказал

кто-нибудь или, может, сама расплакалась!.."

Пряча настороженный взгляд в ожидании, что будет дальше, Евхим

проговорил сдержанно:

– А вы не слушайте всего, - мало кто чего наплетет...

– Правду говорят!
– обрезал его старый Глушак.
– Сам знаю!

Его грубый тон - "Как с батраком говорит!.." - разозлил Евхима:

– Так, может, вы больше меня самого знаете?

Глушак странно, судорожно глотнул, будто хотел и не мог проглотить

что-то, - даже морщинистый, сухой кадык напрягся. Грозно крикнул:

– Женю!!

Евхим почувствовал, как в нем растет злое упрямство - Можете женить.

Только не кричите, как на батрака!

– Сейчас же!

– Можно и сейчас. Мне все равно... Я и сам думал уже...

Мать, прибиравшая после ужина посуду и внимательно, с тревогой

следившая за их разговорами, обрадованно откликнулась:

– Пора! Слава богу, взялся за ум!
– Было видно, ей очень хотелось

погасить спор, - похвалив сына, она тут же ласково поддержала мужа: - А то

и в самом деле, до каких пор слушать отцу сплетни эти, что Евхим то да

Евхим это?

Думать да переживать за тебя на старости!..
– Она тут же посоветовала:

– Матруну Хвелькову из Олешников! Приданого сундук полный! Корову дают!

Хвельчиха сама говорила!..

– Постой! Раскудахталась!
– прервал ее Глушак. Он уставил

пронзительные, хорьи глаза на Евхима.
– Значит, надумал?

– Надумал...

Глушак готов был уже помириться с сыном, но Евхим, как бы стараясь

уклониться от преждевременного примирения, предупредил:

– Женюсь. Только - одно...

– Что?

– Только - чтоб на той, на ком хочу!

Глушак насторожился:

– Так, может, выбрал уже?

– Выбрал.

– Ага.
– В хате стало тихо. Глушачиха возле припечка, Степан за столом

глядели то на одного, то на другого.
– Теперь такие порядки, что слушать

родителей не обязательно! Лишнее - слушать родителей!.. Кого же выбрал?

Отцов взгляд ждал, требовал и вместе с тем заранее осуждал, и Евхим,

хоть мысленно был готов к этому разговору, неожиданно почувствовал, что

боится его. Он, однако, отогнал боязнь, - как делал обычно, тяжелый узел

разрубил сразу:

– Ганну!..

– Какую?

– Чернушкову...

Глушак не поверил:

– Чернушкову?

– Ее.

Глушак взглянул на сына как на сумасшедшего. Рука сама собой поднялась,

чтоб перекреститься.

– Эту?..
– Глушак глотнул, двигая кадыком, хотел найти слово, чтобы

назвать ее как следует, и не нашел - будто не было таких слов.
– У тебя...

все клёпки?
– спросил сына.

– Не потерял.

По тому, как сказал Евхим, было видно, что он твердо будет держаться

своего.

– Ты долго думал?

– Долго. Одну ее хочу.

– Одну ее!
– Глушак вспылил, закипел: - Разорить захотел! Пустить по

миру! С торбой!..