Люди на болоте. Дыхание грозы

богатство - как муха на огонь! Иди выбирай, была бы только охота!

Ганна не удержалась, съязвила:

– Охота, кажется, есть!

Евхим промолчал, как бы показывая, что на всякую глупость не хочет

обращать внимания. И все же кончить разговор на этом ему не хотелось, -

пусть не смеется, не думает, что взяла верх, что он поддался ей, отступает.

– Захочу - будешь моей! Все равно не выкрутишься!

– Уга! Испугалась!
– засмеялась Ганна, но сразу же умолкла, заметив,

как грозно взглянул Евхим.

– Смотри!
– предупредил он и пошел от нее, тяжело вминая траву.

5

Под вечер мачеха вбежала в гумно возбужденная, взлохмаченная, прямо от

ворот бросила:

– Слышал?

Чернушка, подметавший ток, обернулся, спокойно спросил:

– Что?

– Что?! Спрашиваешь!.. Вся деревня гудит! Один ты не знаешь ничего!

Сидишь тут, как сова слепая! ..

– Да что такое? Скажи толком!

– Что? Тебе самому знать бы надо! Да мне рассказать, - не моя дочь,

твоя!.. Отец! Смотрел бы лучше, так не спрашивал бы!

– Да можешь ты сказать по-людски?

– По-людски? Ой, боже ж! Язык просто не поворачивается!
– Мачеха чуть

не запричитала.
– Евхим Корчов - Ганну ..

– Чего плетешь?

– Плетешь? Кинь метлу да выйди на улицу, послушай!..

Кто где стоит - возле забора, у колодца, - у всех только и разговору!..

Один ты - как тетерев!

Чернушка сразу помрачнел, сгорбился.

– Когда в лес по малину ходила...
– пояснила мачеха.
– Видел, какая

пришла?.. Кофта какая была? ..

Чернушка слушал как немой. Словно в тумане, припомнилось ему, какой

странный вид был у Ганны, когда вернулась из лесу. Лицо возбужденное,

глаза беспокойные, почему-то отводила их в сторону, старалась держаться

поодаль.

Когда вязала сноп, руки будто не слушались, и связала плохо, он сказал

ей, чтобы перевязала... И кофта, кофта была порванная, он сам видел.

Правда, она сказала, что за сук нечаянно зацепилась, но - разве она не

могла соврать?..

– Горечко ж, горе, - запричитала тихонько, чтобы не слышали злые люди,

Чернушиха. Она, однако, тут же перешла на другой, решительный тон: - Но

пусть он не радуется, Корч рыжий! Пусть не думает, что если он богаче, то

ему все можно! Море ему по колено! Закается! Закается он - жива я не буду!

В суд, в суд его! В тюрьму его, хряка рыжего! В тюрьму!/В Сибирь!

Тимох наконец будто очнулся:

– Где Ганна?

– Ганна? .. Пошла картошки... накопать...

Чернушка бросил в угол метлу, вышел с гумна; быстро, с несвойственной

ему торопливостью, направился на загуменье - так, что мачеха едва

поспевала за ним. Выйдя за гумно, он на другой стороне огорода возле самой

изгороди в теплых сумерках увидел двух женщин, копавших картофель.

Ганна была не одна, рядом стояла Хадоська, но Чернушка будто и не

заметил ее. "Все равно, зачем скрывать, если все Курени говорят..." Да

если бы в деревне никто об этом и не знал, Чернушка все равно не

остановился бы перед тем, что рядом чужой, - он не мог ждать ни минуты.

– Правда это?
– грозно встал он перед дочерью, державшей картофельную

ботву.

– О чем вы, тато?

– О чем?
– Чернушка вдруг обмяк, жалобно скривился.

Губы его обиженно и беспомощно задрожали, - о чем?

Хотел сказать и не мог, вместо слов в горле что-то забулькало.

На помощь пришла мачеха:

– Не знаешь? Деревня вся говорит... что Евхим Корчов тебя... силою...

Ботва выпала из Ганниных рук. Она удивленно взглянула на Хадоську,

вдруг мертвенно побелевшую. "Все знают! Вся деревня говорит...
– проплыло

в голове Ганны.
– Силою! .. Но как она побелела, Хадоська!.. Силою,

говорят!.."

– Неправда. Сплетни все, - наконец тихо проговорила Ганна.

Отец будто не поверил!

– Сплетни?

– Сплетни. Брешут.

Отцовы губы перестали дрожать, он стал спокойнее.

– Ну, если так...

– А кофту KTQ порвал?
– не поверила мачеха.

– Кто бы ни порвал - только того не было. Брешут.

– Не было, значит?

– Брехня, говорю.

– А может, ты боишься?
– не сдавалась, как бы пожалела, что все

оказалось только сплетней, мачеха.
– Может, он пригрозил?.. Так ты не

бойся! Теперь не то, что когда-то, теперь - нарушил девку, так женись, не

откручивайся!

А нет - передадим в суд. Так припаяют, что на том свете каяться будет!

– Не было, говорю!

– Не было?..

– Вот же! Что ж мне, божиться надо?

– Если не было, то не было!
– ответил примирительно, с облегчением

отец. Эти слова больше относились не к Ганне, а к мачехе: отец кончал

неприятный разговор.
– Вот тебе и "вся деревня говорит". Мало что

выдумают, когда язык зачешется! .. Идем!

Он пошел по тропке к гумну уже тихо, спокойно. Мачеха брела за ним

неохотно, как бы не выяснив всего...

Ганна и Хадоська некоторое время стояли молча. Ганна вспоминала

разговор с отцом, с мачехой, не могла успокоиться - надо же, чтоб

наговорили на нее такое! Силою!

Охота ведь людям языки чесать!.. Хотел, пробовал, да и теперь, может,

свой нос щупает... И все же, хоть и не виновата была, думать, что идет,

ползет по деревне такая слава о ней, было обидно. Будто грязью ни за что

ни про что облили!

Она вдруг заметила, что лицо у Хадоськи очень взволнованное,

несчастное, и ей стало жаль Коноплянку.

– Не было ничего. Правду сказала.

– А я думала - может... отца боишься? ..
– виновато сказала Хадоська.