Магдалина

Едва я успел осмотреться, как Валерий уже оседлал эту неуклюжую конструкцию и, накинув на голову наушники, стал обеими руками крутить эти самые ручки. В железной “голове” что-то зажужжало, из наушников послышался писк, и обрывки далеких непонятных фраз закружились по комнате, как стайка моли, вылетевшая из плешивого кроличьего тулупчика.

– “Буран” – “Грозе”, “Буран” – “Грозе”!.. – негромко, но отчетливо заговорил Валерий с маленький черный микрофончик, – как меня слышите?.. Прием!..

Из дальнейшего разговора я понял, что мой товарищ связался с ближайшей воинской частью и попросил, чтобы кто-нибудь из солдат подъехал к трамплину и сказал нашему физруку, что два его студента задержались в воинской части по личным делам.

– Валентиночка, миленькая, – методично и в то же время фамильярно наседал на невидимую собеседницу мой приятель, – да найдут они там этого алкаша, здоровый такой, мордатый, у самого трамплина, да, пусть скажут… Паламарчук и… – Валерий вопросительно обернулся ко мне.

– Камышев, – почему-то прошептал я.

– Камышев! – громко повторил Валерий в налетевший шквал радиопомехи, – Кирилл, Антон, Михаил… Ы… Ы… Ыраклий, сойдет? – спросил он, обернувшись ко мне.

– Сойдет, – сказал я, – но Ыгор, по-моему, лучше…

Пока Валерий трепался по рации, наш хозяин продолжал заниматься своими делами: снаряжал патроны, вгоняя в гильзы серые войлочные пыжи, вставал, прихрамывающей походкой подходил к плите, помешивал палкой какое-то вонючее варево в закопченном чугунном горшке, опять возвращался к столу и, запустив мерку в пороховой мешочек, аккуратной струйкой всыпал в темное отверстие гильзы мелкие серые кристаллики.

Потом Василь ухватом снял с плиты и вынес в сени чугунок, а мы с Валеркой пристроились на углу стола и стали пить чай, глядя, как воздух за разрисованным морозным стеклом наливается темной синевой. Василь вынес нам два потрепанных, густо пропахших потом и порохом свитера, мы переоделись и перебросили наши футболки через протянутую над плитой веревку, сдвинув в сторону сморщенные заскорузлые портянки.

– На кого? – спросил Валерий, когда Василь начал заталкивать снаряженные патроны в тесные кармашки патронташа.

– На лося, – сказал Василь, – какое-то штабное начальство налетело, ну и наш решил угостить по всей программе: баня, охота…

Сказал и посмотрел на сухо и методично цокающие стенные часы с грубо выбитыми над циферблатом медведями и маятником в виде облупленного серебряного солнышка. Большая стрелка этого реликтового хронометра была слегка погнута, гирю на цепочке заменял ржавый зазубренный топорик, но сам механизм, по-видимому, служил исправно, что подтвердила бурая как жук-носорог кукушка, выскочившая из маленького, зажатого в жестяных медвежьих объятьях, домика и хрипло, но размеренно прокукукавшая четыре раза.

– Пора собак кормить, – сказал Василь, когда механическая птичка скрылась за маленькой как почтовая марка, дверцей, – а то они завтра по снегу ног не потянут…

Еще он сказал, что мы с Валерием появились очень кстати, и что если у нас есть время, он поставит нас в цепь загонщиками. Валерий тут же спросил, сколько всего получается загонщиков и, услышав, что вместе с Василем и шофером, который привезет штабных генералов, нас будет четверо, не считая собак, удовлетворенно кивнул. Я хотел было заикнуться насчет завтрашних лекций, но тут со двора раздался остевенелый собачий лай, послышался приближающийся рокот автомобильного мотора, Василь вскочил со своей табуретки и быстрой летучей походкой выскользнул в сени. Я успел заметить, что он слегка припадает на левую ногу, и Валерий, проследив мой взгляд, тут же пояснил, что Василь служил в частях спецназа, воевавших в разных “горячих точках” от Китая до Чехословакии, где он и получил контузию и осколок в бедро.

Тем временем невидимая машина въехала во двор, захлопали дверцы, заскрипели по снегу приближающиеся беспорядочные шаги, гулко стукнула входная дверь, и в комнатку из сеней один за другим шумно ввалились сразу четверо здоровых осанистых мужиков в одинаковых белых полушубках и высоких папахах из мелкого свинцового каракуля.

– Валерий Михалыч, дорогой! – радостно завопил один из них при виде моего приятеля, – вырос-то как, е-мае, а усы какие, бляха-муха!..

Выразив таким образом свой восторг, генерал стал представлять Валерку своим товарищам, и тут я узнал, что его отец занимает довольно высокую ступеньку в армейской иерархии. Потом генералы друг за дружкой протеснились в одну из внутренних комнаток, откуда вскоре донесся стук прикладов и беспорядочное щелканье ружейных стволов.

С этого момента мои воспоминания распадаются на какие-то отдельные картинки, связанные между собой примерно так же как мутные цветные осколки в матовом донышке калейдоскопа, обманчиво сведенные зеркальной призмой в переменчивую драгоценную мозаику. Помню жизнерадостных голых толстяков, выбегавших из клубов пара и с матерными воплями падавших в сугробы. В ушах стучит остервенелый лай рвущихся с цепи лаек, во дворе гулко хлопают выстрелы, Василь с шофером сидят в предбаннике и, накинув на мокрые плечи рваные простыни пьют то ли водку, то ли разведенный спирт из граненых стаканов и вполголоса матерят разгулявшихся генералов. При этом Василь мрачно и тупо бормочет что-то насчет того, где он видал этих вояк, а шофер, всплескивая руками и поминутно раскуривая гаснущую папиросу, в бог знает какой раз повторяет, как у него на тридцатиградусном морозе “засрались” какие-то там трубки, и как он четырнадцать часов прочищал их, лежа на ватнике под своим УАЗом. Потом они сбрасывали простыни на лавку, опять шли в парилку, и когда Василь плескал из жестяного ковшика на горячие гранитные валуны каменки, я видел у него под мышкой рваный шрам, затянутый тонкой морщинистой кожей. Нам после бани тоже плеснули по полстакана чуть разбавленного спирта, который продрал мне глотку наподобие мелкого наждака, затуманил мой взор мутной табачной дымкой и в конце концов свалил на жесткие нары в тесной боковой комнатушке с маленьким окошком, затянутым серебристо-лунными разводами. Впрочем, до этого были еще какие-то шумные беспорядочные разговоры, но из них я запомнил только рассказ одного генерала о том, как он с вечера засел в огромный вал сучьев на краю овсяного поля, чтобы подстеречь медведя, как с разворота выстрелил в темный, внезапно восставший над валом силуэт зверя, и как в поисках своего охотничьего трофея карманным фонариком высветил темную дырку от пули, навылет пробившей медвежью глотку. Я помню, что рассказ произвел на меня сильное впечатление, став чем-то вроде эмоциональной кульминации всего вечера, на протяжении которого я чувствовал, как меня с головой захлестывает поток этой новой и доселе неизвестной мне жизни.

Валерий разбудил меня легким толчком в плечо. Из-за двери доносились приглушенные разговоры, стук стаканов о столешницу, сухое потрескивание поленьев в печи, лязг рукомойника и плеск воды в ведре под умывальником. Одевшись и выйдя из нашей комнатки я увидел, что перед печью на низкой скамеечке неподвижно сидит кряжистый дед в рыжей от времени ушанке и совершенно черных круглых очках. Валерий назвал его Федотычем и спросил про здоровье, на что дед просипел что-то вроде того, что ему уже пора ступать следом за своей Филипповной, которая в эту зиму уже дважды являлась среди ночи и все просила купить курам нового петуха в то время как старый был еще очень даже ничего и годился не только на то, чтобы хрипло орать через каждые полтора часа, топорща радужные перья на выгнутой шее. Позже, когда мы тряслись в холодном железном кузове УАЗа, Валерий рассказал мне, что Федотыч пришел с войны полуслепой, срубил себе избу на отшибе, женился на бездетной вдове, с которой они прожили на берегу этого озера почти двадцать пять лет. Генералы, пару раз пропустив по кругу неразличимую в темноте флягу, спали, привалившись к стенкам и закутавшись в свои белые полушубки, порой по крыше шуршали и скребли низкие ветки, Василь, дымя папиросой, что-то негромко рассказывал шоферу, чтобы тот не заснул, глядя на ровную, обставленную заснеженными елями дорогу.

Остановились мы у начала широкой просеки. Выскочили на снег, надели лыжи и следом за Василем пошли в гору по рубчатому следу тракторной гусеницы. Обе лайки сперва пытались отбегать в лес, но скоро устали и, подрагивая тугими пушистыми бубликами хвостов, затрусили по параллельной колее. Километра через три мы встретили бородатого лесоруба из бригады, которая прорубала просеку. Лесоруб сказал, что он идет звонить в лесничество с железнодорожного полустанка, потому что бригада уперлась в медвежью берлогу и встала: обойти берлогу нельзя, а поднимать спящего медведя они боятся. Василь сказал, что все верно, но никуда звонить не надо, потому что он здешний егерь, и постарается управиться с медведем сам. После этого мы все пошли следом за лесорубом и примерно через час достигли конца просеки, где за штабелем свежих бревен вокруг маленького костерка сидели на корточках и курили четверо хмурых мужиков в драных заиндевелых ватниках. При виде охотников с ружьями они все встали и выйдя из-за штабеля, стали тыкать пальцами в сторону леса, шепотом поясняя, что маленькая, с донышко граненого стакана, норка, из которой едва заметно поднимается прозрачный парок, находится как раз перед растопыренными корнями вывернутой буреломом сосны. Василь послушал, покивал, потом снял с плеча двухстволку, вбил в стволы патроны и пошел в сторону берлоги, цыкнув на увязавшихся было за ним собак. Все молча следили, как он высматривает медвежий продух, остановившись среди сосновых стволов. Постояв так какое-то время, Василь вернулся к нам и, рассеянно поглядывая по сторонам, сказал, что ему нужно, чтобы кто-нибудь поднял медведя из берлоги, пошуровав в ней длинным сосновым колом, а дальше он сам с ним управится. Кто-то из генералов нерешительно предложил сделать хоть какую-то засидку из жердей на ближней к берлоге сосне, но Василь эту идею не поддержал, буркнув, что “он” может побежать куда угодно, а стрелять надо наверняка, почти в упор, чтобы не дай бог не сделать подранка. Потом, кажется, кто-то из генералов все-таки вызвался ткнуть в берлогу сосновым колом, но остальные удержали его от этого рискованного шага под тем предлогом, что он не имеет права так легкомысленно распоряжаться своей ответственной жизнью. В конце концов все мнения как-то сами собой сошлись на том, что лучше всего поручить это дело Валерке, который хоть и молод, но к охоте приучен лет с тринадцати. Мой приятель принял свой жребий как должное: он сам вырубил и обтесал жердь из сухой сосенки, скинул лыжи и, вполголоса посовещавшись с Василем, стал обходить берлогу со стороны леса. Василь тоже снял лыжи, сбросил на снег короткий овечий полушубок и, оставшись в грубом свитере, сквозь крупные кольца которого просвечивали полосы тельняшки, пошел к берлоге легким, чуть припадающим шагом. Остальные остались у штабеля и замерли, не сводя глаз с корявой короны сосновых корней, венчающей пологий, сверкающий в холодных лучах утреннего солнца, сугроб.

Валерка тем временем далеко обошел берлогу, и теперь двигался навстречу Василю, мелькая между стволами и почти по пояс утопая в сухом пушистом снегу. Одной рукой он придерживал зажатую подмышкой жердь, а второй безмолвно подавал Василю какие-то успокаивающие знаки. Дойдя до вывороченных корней, он вскарабкался на сосновый комель, выпрямился и навис над сугробом, высматривая норку продуха. Левой рукой он по-прежнему сжимал жердь, а в правой держал какой-то небольшой продолговатый предмет, издалека напоминавший длинноствольный дуэльный пистолет. Как выяснилось после, это был обрез, сделанный из старой курковой одностволки.