Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни
Шрифт:
Наверняка найдется кто-нибудь, кто упрекнет меня в том, что я приукрашиваю картину. Да нет же! Я лишь немного схематизирую, как и при анализе сочинения Платона, но это необходимо. Если при этом пропадают или расплываются какие-то нюансы, то лишь потому, что в жизни радость и печаль всегда перемешаны, а мы сами не перестаем колебаться и сомневаться, шарахаясь от одного из этих аффектов к другому, от одной истины к другой (от истины Платона к истине Спинозы), от тоски к способности, от надежды к благодарности, от страсти к действию, от религии к мудрости, от любви собственнической и страдающей от того, чего у нее нет (eros), к любви, имеющей все, чего она желает, потому что она желает лишь того, что есть, радуясь этому. Но как же назвать эту любовь?
Мы употребляем все то же слово «любовь». Любить кого-то – это желать, чтобы он был, если он уже есть (иначе это не любовь, а надежда); радоваться тому, что он существует, радоваться его присутствию, несущему нам радость и удовольствие. Однако тем же самым словом «любовь» мы называем и чувство, основанное на тоске и страсти (eros), от чего происходит известная путаница. Древние греки выражали свои мысли более ясно, используя глагол philein (любить – независимо от того, каков объект любви) и существительное philia (в контексте межличностных отношений). Можно ли приравнять его к слову «дружба»? Пожалуй, но в самом широком, самом выразительном и самом возвышенном смысле. По Аристотелю, в жизни встречаются ее образцы. Так, «для матерей чувствовать дружбу к детям – наслаждение» («Никомахова этика», VIII, 9). Такова же и любовь между мужем и женой, особенно если каждый из них радуется добродетели другого. Такова родительская, братская и сыновняя любовь, но так же и любовь возлюбленных, не объяснимая одним Эротом. Наконец, такова совершенная дружба добродетельных мужей, которые «одинаково желают друг для друга собственно блага» (там же, VIII, 4). Итак, philia – это любовь между человеческими существами, проявляющаяся в самых разных формах и не сводимая к тоске или страсти (eros). Таким образом, термин philia имеет более узкое значение, чем употребляемое нами слово «любовь» (любовь может распространяться также и на неодушевленные
Но это в теории. На практике оба чувства почти всегда смешиваются, особенно в том, что касается взаимоотношений между мужчинами и женщинами. Мы можем радоваться (philia) тому, чего нам не хватает (eros), стремимся обладать тем, существование чего и так составляет наше счастье, одним словом, мы можем любить одновременно страстно и радостно. Подобное встречается не так уж редко, мало того, из этого состоит повседневная жизнь любой пары, особенно в начале совместной жизни. Быть влюбленным значит тосковать, стремиться к обладанию, страдать без взаимности, бояться, что тебя разлюбят, видеть счастье только в любви и присутствии другого человека, в обладании им. Это и в самом деле счастье – знать, что ты любим, и наслаждаться тем, по чему тосковал. Возможно, это самое сильное из данных человеку ощущений (исключая ужас), а возможно, и лучшее, что может выпасть ему на долю (исключая мудрость). Это счастливая страсть, это весна жизни, это юность супружества, это ненасытная радость влюбленных, которые целуются на скамейках в парке и кажутся нам такими симпатичными и трогательными в своем немного наивном воодушевлении. Но как долго может продолжаться эта идиллия? Как долго можно тосковать по тому, что уже имеешь (иначе говоря, тосковать после того, как утолишь свою тоску)? Страстно любить того или ту, с кем делишь каждый день жизни, и так на протяжении долгих лет? Идеализировать того или ту, кого так хорошо изучил? Мечтать о том, что уже стало реальностью? Одним словом, как долго можно сохранять влюбленность в собственного супруга? Кристаллизация отношений, как писал Стендаль, состояние нестабильное и плохо переносящее рутину супружества. Вначале все в другом восхищает; затем ты начинаешь видеть его таким, какой он есть. Вспоминается еще одна песенка – ее пел Клод Нугаро: «Противный муж убил прекрасного принца». А ведь это один и тот же человек! Только второй был мечтой и надеждой, а первый стал реальностью. Прекрасный принц – это муж, которого нет, а муж – прекрасный принц, за которого ты вышла замуж. И перестала о нем мечтать. Один сияет своим отсутствием, второй отягощает своим присутствием. Краткий всплеск страсти – и унылое долголетие супружества. От Ницше не укрылось, что брак, способный превратиться в прекрасное и трудное приключение, чаще всего скатывается к пошлости и низости:
«Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем. Ах, это жалкое довольство собою вдвоем! […]
Один вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряженную ложь. Своим браком называет он это. […]
Много коротких безумств – это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладет конец многим коротким безумствам» («Так говорил Заратустра», I. «О браке и ребенке»).
Да, этот тот самый случай – мадам Тристан, мадам Ромео или мадам Бовари. От года к году они все больше начинают походить друг на друга. А что же муж? А муж все больше думает о сексе и о работе и все меньше – о любви и о своей жене, если только она не очень его донимает своими перепадами настроения, упреками и истериками. Ему нужны покой и удовольствие; ей – счастье и страсть. И каждый корит другого за то, что он не такой, каким представлялся в мечтах. Каждый сожалеет о том, что другой – всего лишь тот, кто он есть. Но разве он способен стать иным? И кто виноват в том, что страсть – это всего лишь сон, от которого рано или поздно приходится пробуждаться? «Я любил ее, потому что в ней была какая-то загадка», – говорит он. Следовательно, он признает, что любил ее только потому, что не знал хорошенько, а теперь, когда узнал, больше не любит. «Мы любим женщину за то, чего в ней нет, – говорит Серж Гензбур (49), – и бросаем за то, что в ней есть». Это довольно часто соответствует действительности, кстати, то же самое относится и к мужчинам. В любовном разочаровании часто гораздо больше правды, чем в любви, во всяком случае в такой любви, очарованной тайной любимого, который остается непонятным и по которому тоскуешь. Странная любовь – любовь, которая любит только то, о чем не имеет понятия.
Однако попытаемся разобраться, что происходит с другими парами – более или менее удачливыми. Теми, что вызывают зависть, кажутся счастливыми и производят впечатление людей, сумевших сохранить любовь. Неужели их страсть не только не утихает, но и разгорается с годами? И сегодня она больше, чем была вчера, а завтра будет больше, чем сегодня? Честно говоря, я в это не верю. Но даже если допустить, что такое возможно, то это была бы такая редкость, такое чудо, совершенно не зависящее от нашей воли, что надеяться на него было бы неразумно. Да и не похожа эта картинка на те реальные пары, о которых мы говорим. Они ничем не напоминают воркующих голубков и первые расхохотались бы в лицо тому, кто вздумает сравнить их с Тристаном и Изольдой. Просто эти влюбленные продолжают желать друг друга, но в их желании, если они живут вместе долгие годы, меньше тоски, чем способности желать, и меньше страсти, чем удовольствия, но самое главное – они сумели переплавить любовное безумие своих первых дней в радость, благодарность, ясность ума, доверие и счастье быть вместе, одним словом, в philia. Нежность? Конечно, это одно из измерений их любви, но далеко не единственное. Кроме нежности, есть еще сообщничество, верность, юмор, близость плотская и духовная, вновь и вновь повторяющееся удовольствие. Они признали существование зверя в себе и сумели его укротить, обрекая на поражение и позволяя торжествовать победу. Это два одиночества, сумевшие приблизиться друг к другу на максимально короткое расстояние, научившиеся уважать друг друга, заботиться друг о друге, поддерживать друг друга. Их связывает простая и легкая радость, свойственность, ощущение покоя. Они продолжают видеть свет в глазах друг друга, они умеют слушать друг друга и молчать вдвоем. Они понимают, что вместе сильны, и не боятся открывать друг другу душу. Считают ли они, что составляют одно? О нет, от этого они давно отказались, да и не было у них таких устремлений. Им слишком нравится выступать дуэтом, они любят его гармонию и контрапункт, мирятся с прорывающимися иногда диссонансами и ни за что не променяют его на унылый монолог! От любви безумной они перешли к любви мудрой, и лишь безумец сочтет это утратой, потерей и банальностью, потому что, ровно наоборот, это более глубокая и сильная любовь, в которой гораздо больше правды. Такая любовь – настоящее исключение. Любить мечту намного проще. Любить реальность куда как труднее. Жаждать обладания легко. Принимать другого требует усилий. Страсть приходит сама собой, супружескую жизнь приходится строить своими руками. Влюбляться может каждый. Любить – нет.
Однажды на коллоквиуме, посвященном проблемам любви, я услышал такое странное признание: «Мне больше нравятся короткие, но бурные интрижки, чем великая дружба». Вот оно – уныние страсти, эгоизм страсти, узость страсти! Оно означает, что человек способен любить лишь себя (не другого, а любовь, которую получает от него), свои собственные мелкие самолюбования. А друзья у такого человека низведены до ранга некой затычки, потребной в перерыве между двумя страстишками. Его мир ограничен единственным существом, единственным взглядом и одним-единственным сердцем. Страсть и в самом деле подразумевает одержимость собой, своего рода опьянение любовью, – в этом ее сила и красота, в этом ее величие, пока она длится. Если тебя охватила страсть, ее надо пережить, кто станет с этим спорить? Всякая любовь благо, и даже такая, самая простая и легкая, тоже на пользу – возможно, она научит нас любить больше и лучше. Осуждать страсть – что за нелепость? Во-первых, это бесполезно – если она присутствует, во-вторых, бессмысленно – если ее нет. Итак, страсть надо пережить, но только не надо становиться ее пленником, не надо заблуждаться на ее счет. Возможно ли это? Почему бы и нет? Истина заключается в том, что нам вовсе не требуется выбирать между страстью и дружбой, потому что, как свидетельствует опыт, мы способны переживать и то и другое одновременно. Страсть не вынуждает нас забывать о своих друзьях. Но главное – страсть не имеет будущего, вернее сказать, ее будущее – это смерть, страдание, забвение и озлобление. Или дружба. Страсть не длится, не может длиться – любовь должна или умереть, или измениться. Желать во что бы то ни стало сохранить верность страсти – значит предать любовь и будущее любви, значит изменить самой жизни, которая не сводится к нескольким месяцам счастливой страсти (или нескольким годам несчастной страсти). Это также значит заранее, авансом, предавать тех, кого любишь, в том числе и страстной любовью, подчинять любовь неконтролируемой власти страсти. Великолепно сказал Дени де Ружмон: «Влюбленность – это состояние; любовь – действие». Но действия зависят от нас, во всяком случае частично. Мы можем желать действовать, принимать участие в действиях, не прекращать действовать, отвечать за свои действия… Другое дело – состояние. Обещать вечную влюбленность значит допускать внутреннее противоречие. Это примерно то же самое, что обещать, что у тебя всегда будет повышена температура или что ты всегда будешь сумасшедшим. Всякая любовь, нацеленная на долголетие, должна опираться на что-то еще, помимо страсти.
Сам современный язык – я давно обратил на это внимание – подтверждает правоту Аристотеля. Каким словом назвать человека, с которым живешь вне брака? Спутник, спутница? Звучит старомодно и как-то по-скаутски. Сожитель, сожительница? Пошло. Партнер, партнерша? Ужас! Любовник, любовница? Обычно это подразумевает, что по меньшей мере у одного из двоих имеется законный супруг или супруга. Так как же? В обычной жизни такие люди называют друг друга просто по именам. Или обращаются друг к другу: «любимый», «любимая» – как и все остальные. Проблема возникает, когда приходится говорить о человеке в третьем лице, особенно тому, кому имя ничего не скажет. Тогда чаще всего говорят: «мой друг» или «моя подруга» (молодежь предпочитает «дружок» и «подружка») – и каждый немедленно понимает, о какого рода отношениях идет речь. Друг или подруга – это человек, которого ты любишь. В данном контексте, употребляемое в единственном числе и как бы приближенное к абсолюту, слово указывает на человека, жизнь которого разделяешь, с которым занимаешься любовью, и не раз от разу, как со случайным «партнером», но регулярно, на протяжении достаточно долгого периода.
Так почему же после всех этих долгих лет к желанию не может примешаться дружба? Разве она не начнет постепенно вытеснять собой всепожирающую страсть (или даже простое состояние влюбленности), которая ей предшествовала и в определенном смысле подготовила ее приход? То же самое справедливо и для брака, если это счастливый брак, и только речевые привычки затушевывают суть явления: вместе «мой друг» или «моя подруга» мы говорим «мой муж» или «моя жена». Счастливы те пары, для которых от этого ничего не меняется, которые просто употребляют другое слово для той же самой вещи. Но что это за вещь? Это любовь, но любовь реальная, а не любовь-мечта. Никогда не забуду взволновавшее меня до глубины души признание одной сорокалетней женщины, которая уже лет десять или двенадцать жила с одним и тем же мужчиной и родила от него двух детей, которых они воспитывали вместе: «Разумеется, я больше в него не влюблена. Но нам по-прежнему хорошо вдвоем. И потом, это мой самый лучший друг». В этих спокойных словах прозвучала подлинная истина счастливого супружества, включающая, кстати сказать, и сексуальную составляющую – сильную, нежную и волнующую. Тот, кто никогда не занимался любовью с лучшим другом (подругой), никогда не узнает, как мне кажется, чего-то очень важного о любви и об удовольствии любви, о жизни вдвоем и о плотской близости. Лучший друг или подруга – это человек, которого любишь больше всего на свете, но любишь без тоски и без страдания (отсюда, кстати, слово «страсть»); это человек, которого ты сам выбрал, которого знаешь лучше, чем кого бы то ни было, и который знает тебя, как никто другой; это человек, на которого ты всегда можешь рассчитывать; это человек, с которым тебя связывают общие воспоминания и планы на будущее, общие страхи и надежды, общие радости и печали… Каждому очевидно, что это и есть портрет счастливой пары, не важно, состоящей в законном браке или нет, но имеющей определенный опыт совместной жизни, объединенной не корыстью и не соображениями удобства, а настоящей сильной любовью. Монтень удачно назвал это явление «супружеской дружбой», и я не знаю ни одной счастливой пары, которая не вписывалась бы в эту категорию.Большинство молодых девушек, которые прочтут эту книгу (ежели таковые найдутся), испытают разочарование – нарисованная мной картина покажется им лишенной остроты. Возможно, они решат, что любовь здесь сдает свои позиции. Но женщины, проделавшие подобный путь, поймут, что это не так. Если любовь и сдает позиции, то только в отношении мечтаний, от которых лучше отказаться, если хочешь действительно двигаться вперед. Лучше немножко настоящей любви, чем очень много любви выдуманной. Лучше подлинное супружество, чем выдуманная страсть. Лучше чуть-чуть истинного счастья, чем обилие иллюзий. Во имя чего? Во имя добросовестности (понимаемой как любовь к истине), во имя жизни и счастья – поскольку страсть непродолжительна, поскольку она не может длиться, а если и может, то только если это несчастная страсть. «Страсть – это страдание, – говорит Дени де Ружмон. – Это нечто навязанное свыше, это господство судьбы над свободным и отвечающим за себя человеком. Любить любовь больше, чем объект любви, любить страсть ради самой страсти – от знаменитой формулы бл. Августина (“Я никогда не любил, но хотел бы полюбить”) до современного романтизма – значит любить страдание и стремиться к нему» («Любовь и Запад», I, II). Это значит выказывать явное предпочтение несчастью, мечтать об иной жизни, которую поэты называют «настоящей жизнью» и которая всегда где-то не здесь, а в недосягаемости, и она действительно невозможна, потому что она существует только в смерти. Как же надо бояться жизни, чтобы предпочитать ей страсть! Как надо бояться истины, чтобы предпочитать ей иллюзию! Пара, когда она счастлива (более или менее счастлива, а значит, действительно счастлива), напротив, существует в реальности с ее истиной, доверием, разделенными чувствами, спокойной и нежной близостью, взаимными радостями, благодарностью, верностью, великодушием, юмором и любовью. Как много требуется добродетелей, чтобы создать супружескую пару! Но это счастливые добродетели, или добродетели, способные сделать человека счастливым. Кроме того, не будем забывать о том, что и телу достается его доля удовольствий, порой смелых и неожиданных, достижение которых возможно только вдвоем. А потом появляются дети, ради которых пары, собственно, и соединяются, по меньшей мере с физиологический точки зрения, и уже дети служат оправданием их существования.
На этом следует остановиться подробнее. Семья – это почти всегда будущее любой пары, будущее любви и одновременно ее начало. Что мы знали бы о любви, если бы прежде нас самих не любили? Что знали бы мы о жизни в браке, если бы сами не выросли в семье? Если всякая любовь есть перенос любви, как полагал Фрейд, то это означает, что, прежде чем отдавать любовь, мы должны ее получить, вернее сказать (поскольку это не та же самая любовь и направлена она на другой объект), благодать быть любимым должна предшествовать благодати любить и готовить для нее площадку. Этой подготовкой и занимается семья, несмотря на свои многочисленные неудачи. Разумеется, любовь возможна и за пределами семьи, но именно в семье она начинается. Вначале – мать и дитя. Вначале – получаемая любовь, глубокая и возвышенная, подразумевающая защиту и воспитание. «В конечном итоге, – утверждает Ален, – дух спасется семьей». В первую очередь, она спасется ребенком – не потому, что ребенок спасает семью, а потому, что семья спасает ребенка, хотя в результате теряет его. Таков железный закон семьи и золотое правило любви: «Оставь отца твоего и мать твою». Мы рождаем детей не для того, чтобы владеть ими и держать их возле себя; мы рождаем их, чтобы они нас покинули и отправились искать свою любовь в других местах, чтобы они тоже завели детей, которые в свою очередь их покинут, чтобы люди умирали и рождались, чтобы жизнь продолжалась. Здесь начинается человечество, которое воспроизводит себя от поколения к поколению. Это хорошо известно матерям, а их мнение значит для меня больше, чем мнение юных девушек.
Схоластики различали любовь как похоть и любовь как дружбу или благоволение. Это противопоставление не вполне соответствует предложенному мной различению eros – philia, но тем не менее можно сказать, что любовь-похоть остается верной Платону (по словам Фомы Аквинского, когда человеку чего-то не хватает и он встречает это, то вожделеет его), тогда как любовь-дружба хранит верность Аристотелю (для которого любить это прежде всего желать кому-то блага). Любовь, объясняет Фома Аквинский, подразделяется на любовь-дружбу и любовь-похоть, ибо друг – это тот, кому мы желаем добра, а вожделеем мы того, чего хотим для себя («Сумма теологии», Ia, IIa – e, 26, 4). Коротко говоря, любовь-похоть, она же любовь-вожделение, – это эгоистичная любовь: она означает, что любим кого-то ради своего собственного блага. Любовь-дружба или любовь-благоволение, напротив, – великодушная любовь: мы любим другого ради его блага. Фома Аквинский не отрицает, что оба эти вида любви могут встречаться одновременно, мало того, в большинстве случаев так и происходит. Но это не отменяет различий между ними, так как само их смешение подтверждает их разнородность. Я люблю устрицы и люблю своих детей. Но я люблю их разной любовью: устрицы я люблю вовсе не ради их блага, зато детей – не только ради своего собственного блага. Наверное, ни один человек не способен любить, не вожделея. Но случается, что вожделение господствует в единственном числе (если я люблю устриц, деньги, женщин и т. д.); тогда любовь, даже очень сильная, находится на самой нижней ступени. Если же к вожделению примешивается благоволение (если я люблю своих детей, друзей и любимую женщину), то любовь тем выше, чем больше блага я желаю любимым. Аристотель восхищался матерями, которые ради блага своих детей вынуждены оставить их в младенчестве, но продолжают любить их, даже не зная их, всю свою жизнь, любить отчаянно, готовые ради их блага пожертвовать собственным. Это чистое благоволение, и оно прекрасно (как прекрасно любое добро, которое творится без расчета на взаимную услугу). Но это все-таки исключительный случай. Гораздо чаще благоволение и вожделение перемешаны в нас, и тем лучше, поскольку мы – не святые. Это позволяет нам стремиться к собственному благу, но одновременно делать немножко добра и другим, разбавлять собственный эгоизм альтруизмом, одним словом, быть друзьями для своих друзей (тех, кому мы желаем добра) и друзьями самим себе (потому что мы желаем добра и себе). Такова супружеская пара. Что может быть естественнее, чем любить женщину или мужчину, которых вожделеешь? Что может быть нормальнее, чем желать добра тому или той, кто и тебе делает добро; чем любить – с радостью и благодарностью – того или ту, кто дарит тебе наслаждение? Иначе говоря, чем быть другом тому, кого вожделеешь и кем обладаешь? Eros и philia соединяются, так происходит почти всегда, и мы называем этот союз браком или историей любви. Просто eros со временем выдыхается (у тела свои требования и ограничения), вернее сказать, он возрождается и умирает, чтобы снова возродиться и снова умереть, но с каждым разом постепенно утрачивает свою необузданность, страсть и тоску (в нем становится все меньше эротики, что не значит – меньше способности любить или меньше удовольствия), зато philia, напротив, в счастливом браке крепнет, углубляется, расцветает, – и это прекрасно. Такова логика жизни, такова логика любви. Вначале мы любим только себя: любовник набрасывается на возлюбленную как младенец на материнскую грудь, как волк на ягненка. Это тоска и вожделение. Голод есть желание, а желание есть голод. Это любовь, которая умеет только брать, только пожирать. Эрот и эротика. Затем мы постепенно учимся (в семье, в браке) немножко любить другого ради него самого – это дружба, радость, благоволение. От плотской любви мы переходим к любви духовной, от любви к себе – к любви к другому, от любви берущей – к любви дающей, от вожделения – к благоволению, от тоски – к радости, от грубости – к мягкости. Был eros – стала philia.
Здесь, как и в «Пире», имеет место восхождение – восхождение любви, совершаемое любовью. Плотская любовь первична. «Так как природа слишком хрупка и слаба, – пишет Бернар Клервоский в “Трактате о Божественной любви” (50), – необходимость велит ей прежде служить самой себе. Такова плотская любовь: человек прежде любит себя и ради любви к себе». Отсюда, продолжает мыслитель, необходимо подняться на вторую ступень любви (возлюбить Бога ради любви к себе), затем – на третью (возлюбить Бога ради него самого) и, наконец, на четвертую (любить себя только ради Бога). Мы не предлагаем читателю следовать этим путем. Но все-таки кое-что важное мы отсюда узнаем. Тело – необходимая точка отсчета, отправной пункт для восхождения духа. Это путь любви и сама любовь, понимаемая как путь. Вначале мы любим только себя, только ради себя (любим то, чего у нас нет). В каждом из нас продолжает жить младенец, тянущийся к материнской груди, вожделеющий ее и стремящийся сохранить обладание ею навсегда. Но это невозможно. И не должно. Запрет на инцест вынуждает нас искать другие способы любви, любить то, чем мы не можем обладать, что не можем взять себе и потребить, чем не можем даже наслаждаться: отсюда рождается иная любовь, в подчинении (сначала навязываемому) желания закону. Это и есть любовь. Ибо, повторим, желание первично, порыв первичен, а мы живем, тоскуя по тому, чего у нас нет. Эрот первичен. Поначалу, как утверждает Фрейд, ничего другого и нет: только живое и жадное тело. Но в человеческом мире мелкое млекопитающее, именуемое человеком, вдруг замечает, что есть что-то, что появилось раньше него, что защищает его и заботится о нем, что есть материнская грудь, утоляющая желание и доставляющая удовольствие, и не только материнская грудь, и удовольствий не одно, а много. Что же это за удовольствия? Это любовь. Любовь вожделеющая (любая мать знает, что она хотела ребенка прежде всего для себя), но одновременно и любовь дающая (какая мать не ставит благо своего ребенка выше собственного?). Здесь eros и philia перемешаны самым невообразимым образом, переплетены, перепутаны, но все же слиты воедино, потому что вторая рождается из первого, потому что благоволение рождается из вожделения, потому что любовь рождается из желания, радостной и удовлетворенной сублимацией которого она является. Эта любовь уже не страсть, а добродетель: желать ближнему добра – уже добро.