Мамонт

– За аванец не помышляй! – заявил он мне без свидетелей. – Долю всё равно не получишь. Но если порешься – то, конечно, пожалуйста…

Я заверил его, что беру деньги единственно для поддержания сил: иначе мне никак не угнаться за теми, кто заглатывает с утра по пачке таблеток кодеина. Бугор не усомнился в моих словах – ведь мой бывалый знакомый поручился за меня если не буйной головой, то, во всяком случае, битой мордой.

– Сукой быть, пацан за понятия слыхал! – говорил тогда мой знакомый.

И бригадир, памятуя об этом, начал выдавать мне по рублю в день, а то и по два. Я баловался маслом и сыром, угощал «пацанов» индийским чаем. Иногда, сочинив глазунью из купленных в деревне яиц, звал бригадира. Он брал из запасов, сберегаемых на случай явления прораба, початую бутылку, и мы «базлали за жисть и за погоду» минуток двадцать – в то время, когда другие метали раствор на стены. Угощал я начальство не из угодничества, а просто поступал по обычаю. Бугра полагалось по возможности «уважать». Он был тут и царь, и бог и распоряжался каждым из нас по своему усмотрению. То, что я требовал денег на еду, осуждения у него не вызвало. «Качнул пацан за права – ну, и добился! Справедливо!». И хотя выдаваемая мне сумма была на порядок меньше, чем у других, я всё же благоразумно счёл, что это лучше, чем ничего, и смирился. И вообще с некоторых пор я старался просто вкалывать и молчать. Как-то мы сидели на корточках вдоль стены и курили. Вдруг бугор ударил одного из парней. Оба они вскочили, парень замахнулся, но бугор уже поигрывал невесть откуда взявшимся топором. Все это происходило прямо над моей головой. Я знал, что меня не тронут, и сидел с равнодушным видом – как того требовал уголовный «этикет». Но я знал также, что при малейшем подозрении в чём-либо мне сначала поставят синяк на всякий случай, а уж потом начнут разбираться. А мне этого не хотелось.

Мы застеклили одну из комнат первого этажа, провели туда свет и расставили рядком раскладушки. В освободившейся будке соорудили из водочных ящиков как бы письменный стол. Кончивший шесть классов бугор разложил на нём чертежи и с умным видом иногда мерекал над ними.

Вот тут-то и появился на стройке Мамонт. Я увидел его, когда он, уже изрядно поддатый, вышел от бригадира и, молча выхватив у кого-то мастерок, принялся лихо штукатурить фасад. Из-под пиджака у него свисали сзади майка и серая нейлоновая рубашка. Мокрая кепка исходила горячим паром. Показав класс, он возвратил хозяину мастерок и вытер руки о довольно приличные штаны. Бугор ласково взирал на него из будки.

– Облепишь весь етаж снутря и стнаружа! – объявил великий бугор. – И я тебя не обижу! На подхвате вот етого пацана используй.

И он указал Мамонту на меня. Тот снова выхватил у ближнего парня мастерок, зажал в руке половчее и пнул пустое ведро.

– Раствор, паскуда!

Я быстро схватил ведро, подобрал на крыльце другое и побежал к бетономешалке. И носился до обеда как угорелый. Хоть я и управлялся с подхватом, Мамонт поминутно выражал недовольство, сыпал оскорбления и придирки и раза два замахнулся на меня мастерком. Но, когда я перетаскал весь раствор, он помог мне загрузить бетономешалку. Правда, делал он это как бы нехотя, молча и с мрачно-бешеным выражением лица. А после обеда, когда все сели на корточки, закурили и пустили по кругу банку с чифиром, гнусный Мамонт опять придрался ко мне:

– Ты, сукарна, как хлибаишь чифу?

– А что?

– Коротким глотком хлибай! А ты длинным колымским сноровишь. А здеся тебе не Сусуман!

Бугор, сидевший рядом со мной, вполголоса пояснил:

– Ты, пацан, вопросы Мамонту не гони. У него же авторитет! Мужик четвертак отбухал! Если ему спонадобится, так он тебе сам, без вопросов без твоих за всёрастолкует…

– О! – поощрил бригадира довольный Мамонт, и то ли засмеялся, то ли заплакал. Это было так неожиданно, что все притихли. Но Мамонт, конечно же, смеялся – видимо, его повело с чифира.

– Уважаю чифу грузинскую, второй сорт! – для красного словца изрёк бригадир. – С неё волокуша мягкая…

– О! – снова подхватил Мамонт. – Ванька Плаха в сточности так жа вякал! Откуда за него знаишь?

– Жрали вместе на зоне.

– Ет-та ниплоха! – одобрительно сказал Мамонт. – Ет-та ниплоха! Ты мне годисься! Найдёшь миня в городе по адристу…

И он вдруг назвал нашу улицу и дом соседа Налима. Я был далёк от восторга и потому промолчал, конечно. На другой день приехал пьяный прораб и, поблевав в бетономешалку, косноязычно передал новость – стройку, самовольно начатую совхозным директором, пока заморозить, а «сабашников» рассчитать и выбить из пределов усадьбы. Причём,рассчитать по обычным строительным расценкам. А это значило, что даже остатки аванса надо будет нести обратно в контору. Бригадир смотался туда и, вернувшись, всё же наградил каждого полсотней рублей. Плюс пропитое и пущенное на «дрянь».

– Гуляй, рванина! – горько посоветовал он.

Я засобирался домой. Мамонт забеспокоился тоже. Он разбудил дрыхнувшего на «письменном столе» прораба, нахлобучил ему на лысину мокрую измятую шляпу и одёрнул его новый синий халат. Прораб покорно сел за руль джипа и повёз нас на полустанок. Бригада разбрелась по деревне пьянствовать, и никто нас не провожал. Всю дорогу Мамонт проникновенно рассказывал прорабу, что едет к хворому «браццу Инуярию»и хотел было заработать на гостинцы попутно, да не судьба. А с другойстороны, сменил он тему к концу пути, ему на всё наплевать – брат не жилец на свете и денег у него, словно у дурака махорки… Я таращил на Мамонта глаза и едва ли невслух ужасался будущему соседству.

Брата своего Налима Мамонт нашёл в больнице покойником. А жена рассказала мне, что соседи, выносившие деда к санитарной машине, заперли его дом и отдали ключ ей на хранение. Ночью мы услышали некий треск и звяканье стёкол. Я выбежал неодетый на крыльцо и прислушался. Тут на улице поднялась стрельба, мгновенно привлёкшая внимание конного милицейского патруля, и из соседского сада кто-то вымахнул аж прямо через ворота. Надо сказать, молодёжь на нашей окраине жила тогда развесёлая и часто развлекалась стрельбою из ружейных обрезов. Бывали раненые, случались и убитые, а прошлой осенью произошла чудовищная трагедия: мальчишка, маньячно возжаждавший завладеть ружьём для обреза, застрелил соседских братишку и сестрёнку. В дождливые ночи, в грязи по колено и в чёрном мраке патрулировать наш куток на машинах или пешком было очень и очень затруднительно, и милиция содержала отделение всадников. Зимой, чтобы кони не застаивались, патруль стерёг коллективные сады – особенно рьяно после того, как поселковая шпана взяла моду играть на чужие участки в карты и, проигравшись, вырубать на них под корень деревья и жечь дома. В конце семидесятых годов, в особо пьяные времена, отзвуки поселковой канонады долетели аж до Москвы. Оттуда приехал представитель, собрал молодёжь в клубе, организовал акт братания и предложил сдать обрезы. Вроде бы сдали, помнится.

На рассвете мы осмотрели Налимов дом и ахнули – ближнее к крылечку окошко было высажено, внешняя рама валялась на лужайке, внутренняя в комнате на ковре. Шкаф был открыт, ящики стола выдвинуты – грабитель, наверное, искал деньги. Старинное пианино неизвестно почему оказалось зверски изуродовано. Двери, ведущие в другие комнаты,были, видимо, заперты. В окошко я залезать не стал. Хотели позвать соседей, но тут явился пьяный в доску наследник и, утвердясь у воротного столба, заревел несусветное, новыми поколениями забытое:

Бо-о-ожа, царя хране-е-е!..

Ц-а-арствовай в сла-а-ву!..

Тело своего брата Мамонт домой не привозил – как после выяснилось, подогнал катафалк прямо к моргу. И похоронил Януария помпезно, на деньги общака, а поминки сделал в одном из дорогих ресторанов. Я повесил новому соседу на шею ключ, кое-как вставил рамы и удалился, имея мысль никогда не наведываться в этот дом.

И почти до самой зимы так-таки и не общался с Мамонтом. Впрочем, ему тоже было не до меня. Всю осень к нему вереницей тянулись на поклон уголовники, они несли водку и приводили нарядных визгливых шлюх. Урки нас не тревожили, ибо мы не задавали им никаких вопросов и не сплетничали на улице об их экспансивном поведении. Некоторые, примелькавшись, вежливо здоровались с нами. А случалось, и курили со мной на лавочке у ворот, рассуждая глубокомысленно «за жисть и прозу» – некоторые из них были весьма начитанными людьми: на зоне времени много. Что, однако, не мешало им через час-другой мочиться прямо с высокого Мамонтова крыльца, в виду наших окон. Чаще всех бывал у Мамонта мой бывший бугор. И целую неделю гостил белогорячечный и всклокоченный оборванец Ванька Плаха, отпущенный до суда и дожидавшийся условного срока за следы анаши в кармане. В углу сада у деда Януария стояла крепкая просторная баня, но он её не топил и посещал городскую – чтоб быть на публике, если с сердцем вдруг плохо станет. Зато Мамонт с друзьями выгоняли в ней хмель не меньше трёх раз в неделю.

В ноябре, несколько, видимо, очухавшись, сосед вдруг заметил и повреждённое окно, и искорёженное пианино. И произвёл дознание. Злодеем, посягнувшим на имущество новоявленного пахана, оказался удалый молодец по прозвищу Керя. Жил он на самом краю кутка, в местности, именуемой «горячей точкой»: там в куче стояли хлебопекарня, кондитерская фабрика, мясокомбинат, винцех, маслозавод, топсбыт и склады заготсырья. Вполне естественно, что на этом приволье Керя жил припеваючи – не голодал, не мёрз, не испытывал недостатка в вине и в девках и, что главное, отродясь нигде не работал. Мамонт возмутился не самим фактом преступления – ведь Керя не знал, что тихий Налим призовёт и оставит столь властного наследника,а тем, что разбойник не явился к нему с повинной. На следствии, происходившем посреди улицы, Керя был вытоптан в снегу и сознался, что искал деньги, но не нашёл. А услышав милицейские трели, сыграл от злости на «пиянине» ломиком и смотался.