Мамонт
Шрифт:
Мамонт, просадивший капиталы отца, жил теперь на подачки Януария, а они были неудовлетворительно малы. И Мамонт запросился в коммуну. Платоня, выпив принесённую другом водку, врезал ему рукояткой нагана по зубам и вышиб из дома вон – не захотел позорить перед Захаром себя и собутыльников хлопотами за нагольного дурака: дурак, он и сам пропадёт, и других за собой потянет, и всю весёлую жизнь нарушит…
– Уж вот оне погуляли там!.. – рассказывал мне ужасный Мамонт. – Ох, погуляли! На закусон ли, али спросто так охота возьмёт пожрать –сичас индейке голову тяп! Спопадётся гусак – и гусаку. Платоня невесту бросил, коровод завёл из монашек… Завидно мне было! А никак. Если, говорят, сунешься ищо к нам, сучий спотрох, мы те живо место определим!.. И пропились вдрызг. Запретили им эту лавочку. Платоня опосля обезножел, тлеть начал… Приду, бывало, к нему – сам водку пью, а ему спузырёк с диколоном под нос: лопай, собачий депутат!.. Пил с превеликим удовольствием… Ну, и сподох… Перед колхозами незадолго. Спасся! А то ба со мной на четвертак… А ты Кузькин внук, значит?
– Его.
– Умный был мажучок, гнилой… Лично я сеструху у него мацал, и овец лямзил, резал на мясо в щи, и дрова
– Он. А для чего Платоня деду-то моему сказал, куда идёт?
– Из баловства. Споверье такое есть… разбойное. Чтобы спосле не проболтаться…
Жена до этого рассказала мне, как Мамонт, узнав от неё случайно нашу фамилию, в бешенстве заскрипел зубами, затрясся и побелел: он, видимо, подумал, что я потомок ненавистного ему Захара Ивановича. Но переживать такое было мне не впервой. К примеру, на отборочной тренировке в заводском клубе автогонщиков – я освоил этот вид спорта в армии – почтенный тренер злобно заявил мне, что команда обойдётся и без меня. Как потом выяснилось, Захар Иванович загнал в Сибирь его тятю. Тятя ненавидел новую власть и держал у себя на чердаке хорошо смазанный станковый пулемёт. До разговоров с тренером я тогда снисходить не стал, а просто показал директору нашего завода справку, гласящую, что податель её занял первое место на соревнованиях военного округа. Директор, страстный автолюбитель, начал здороваться со мной за руку и всячески меня выделять, а тренер, разузнав отчество моего отца, в момент смягчился.
Если гражданин Мамонт и подобные ему, услышав мою фамилию, всего лишь скрипят зубами, то, узнав девичью фамилию моей жены, они наверняка изойдут кровавой пеной. Моя жена – единственная внучка нашего сельского попа, умершего ещё до войны. Казалось бы, в чём она могла провиниться перед Мамонтом? Но даром, что ли, он колол на дрова икону?
Приведу газетный отрывок из воспоминаний чекиста:
«…К началу колхозного строительства нами в целом была закончена многотрудная работа по нормализации жизни края. На дорогах теперь никто не шалил, грабежи населения и акты покушений на жизнь сельских активистов и передовой интеллигенции совершенно прекратились. Мы получили благодарность, ходили в числе передовых и, если это выражение хоть как-то применимо к нашей работе, почивали на лаврах.
Какой опасной оказалась впоследствии наша успокоенность!
Однажды к нам зашёл председатель одного из новых колхозов и передал список, в котором значилось до полусотни людей. Список этот составил сочувствующий новому строительству священник. Мятежники попросили его отпеть их живыми, как покойников. Нелюди знали заранее: пощады от нас не будет! С помощью кавполка мы произвели почти одновременный ночной арест всех выявленных добровольцев несостоявшегося мятежа. А что было бы с краем, не прими мы экстренных мер? Мне и до сих пор страшно об этом думать.
Следствие показало обществу, какие ужасающие натуры могут скрываться в человеческом облике. Вот одна из мелких деталей следствия. Один из арестованных, сын торговца скотом, слывший в своём селе всего лишь баламутом и пьяницей, разузнал о готовящемся мятеже и, на удивление добровольцам, тоже запросился в «баталион». Его прогнали и, кажется, даже поколотили. Тогда он поставил себе цель выслужиться и, не придумав ничего «подходящего» (по его выражению), встретил в лесу ехавшую на велосипеде учительницу. Он раздел её и привязал к дереву у дороги на съедение комарам (на суде заявил, что был пьян и сделал это «озорства ради»). Велосипед и одежду учительницы он продал в городе на базаре, а на вырученные деньги приобрёл седло и ружьё. После этого подвига мятежники приняли его к себе – и той же ночью он очутился под арестом. Учительницу нашли рыбаки, возвращавшиеся с Суры, и освободили было от пут, но она с хохотом стала кидаться на мужчин. Её снова пришлось связать – и она опомнилась лишь в лечебнице. Когда подследственному сказали об этом, он стал доказывать, что всё это «несурьёзно», что лично он «и вшу, и комара, и клопа» терпит сколько угодно и спокойно, что «бабёнку, должно быть, леший защакотил» и т. д. Мужа этой учительницы, комсомольского вожака, за несколько лет до этого застрелил из обреза приятель её палача – ко времени следствия уже скончавшийся…».
Колхозным председателем, о котором упомянул чекист, был, конечно, Захар Иванович. Он много лет измывался над селом – и вот, люди обречённо вооружились. А дед мой Кузьма Иванович весьма сдружился с новым священником: у того богатая оказалась библиотека. Опасаясь, что вместе с заговорщиками арестуют и батюшку, Кузьма тайком пробрался к нему и предложил спрятать их с матушкой в своём доме. Да священник успокоил его: «Не бойся, Кузьма, меня не тронут!». И показал мандат, аж самим Лениным в двадцать первом году подписанный.Не знай я устной истории села, то, прочитавши писания сего чекиста, человека с диковинной латышской фамилией, наверняка расчувствовался бы и подумал: как хорошо, что жили и действовали подобные ему люди! Если бы не они, мы пресмыкались бы под ногами у диких мамонтов! Но среди людей, мне подобных, вряд ли найдётся хоть один, не умеющий угадать газетную ложь. Завывающую и матерящуюся училку нашёл перед вечером Кузьма, ехавший с друзьями с Суры – с мешком рыбы в телеге и мокрой сетью. Кузьма давно уже догадался, что женщина одержима, и сейчас решил действовать. Запутал её в мокрую холодную сеть, спровадил мужиков с рыбойпо домам – и помчал к батюшке. Тот, хоть и спросонья был, а понял
всё с полуслова. Побрызгал святой водой корчащееся, изломанное судорогами тело и приказал ехать в село Осиново. Тамошний батюшка умело изгонял бесов, но теперь делал это лишь с дозволения маклаковского священника. Подробностей дед Куьма не рассказывал даже мне. Знаю только: смирно пролежав неделю в лечебнице, эта странная женщина вдруг бросила школу и уехала. Через год Кузьме довелось услышать – от священника: служит мадам в Москве, в наркомате просвещения у Надежды Константиновны Крупской.Сосед мой досаждал когда-то моему деду, а теперь добрался и до меня. Правда, иногда мучила навязчивая мысль, что в целом мамонты оригинальные, смелые и сильные существа, что в иных природных условиях они оказались бы хорошо вписанными в ландшафт, и повыбили их напрасно. Невозможно достигнуть счастья погублением ближнего своего. Эти мысли занимали меня как-то сами собою, и дух мой напрягался от скорби. Когда же я видел Мамонта, приручение реликтовых существ никак меня не прельщало.
Весной садовая дорожка к Мамонтову крыльцу начала зарастать травой. Мы отпраздновали 1 Мая и Пасху, которая пришлась на третье число, и хорошо отметили без Мамонта 9 Мая.Он заявился домой в начале лета. Мы с женой готовились к сессии и сидели над книгами. Как-то вечером я вышел к воротам подымить и вдруг увидел, что к соседскому дому сворачивают с дороги два новеньких чёрных лимузина. Мотор задней машины при всем её внешнем блеске явно работал с перебоями, стучал и троил. Ни одной чёрной «Волги» в нашем городе ещё не было. Даже первого секретаря возили на белой, а председателя исполкома на зелёной. Из передней машины шустро выскочил шофёр моего директора и, ловко метнувшись к правой дверце, с поклоном открыл её. Из машины вылез, покряхтывая, Мамонт. Был он в клетчатой кепке и остроносых модных туфлях. На шее у него лихо сидел малиновый галстук-бабочка. На пальцах посверкивали камнями перстни.Несколько ошарашивало то, что пиджак его украшали орденские планки офицера-фронтовика. Остальное оказалось по-прежнему: дорогие брюки были измяты, а сзади из-под костюма свисали майка и жёлтая рубашка. Мамонт пренебрежительно кивнул мне и велел принести пилу. Но тут из другой машины выбрался мой директор и радостно окликнул меня. Оно и правильно: кто, как не я, местная автознаменитость, мог по достоинству оценить его покупку? Я вернулся, завёл мотор и в двух словах объяснил директору, как тупо его надули. Он не поверил. Тогда я завёл машину Мамонта и уж тут убедил его. Он сник, но воспрянул, когда я растолковал его услужливому, но простоватому шофёру быстрый способ ремонта. И только лишь после этого степенно принёс ножовку.
Увидев, с какой почтительностью «базлает» со мной «магнат», Мамонт пришёл в ошеломление. Директор взял у меня ножовку и начал пилить верхнюю заборную слегу, заодно громко рассказывая мне, как торговал автомобиль и как счастливая судьба свела его с Мамонтом Нефёдовичем. Директор, оказывается, занял у него приличную сумму. Тут Мамонт стряхнул наконец с лица остатки гипноза и кинулся отнимать у директора пилу.Он не только стены штукатурить умел, он даже идеально отреставрировал ненужное ему пианино и по-дворянски украсил его витыми серебряными подсвечниками. А свиную тушу ещё зимой исключительно мастерски закоптил на огороде холодным дымом. Наблюдать его за работой я любил: всякому делу он отдавался истово, будь то наладка бензопилы или замена ступеньки на крыльце и, увлёкшись, забывал обо всём на свете. И сейчас, начиная каждый новый запил, он прикладывал к слеге палец, направлял им ножовку – и не видел, как золотой перстень бороздит камнем ржавое полотно.Мы оттащили в сторону часть забора, и я загнал машину Мамонта в огород. Подъехали ещё несколько «магнатов». Собрались соседские мужики. Мы переходили от одной машины к другой и до глубоких сумерек подробно обсуждали каждую мелочь. Отказать себе в таком удовольствии я просто не мог. По мнению всех, автомобиль моего соседа был выше всяких похвал. Мамонт испытывал блаженство. И оно простёрлось так далеко, что он отвёз нас с женой аж в Горький, в гости к моему другу, а в выходной опять приезжал за нами. Не знаю, как и где он добыл водительские права: даже считать он умел только до десяти, а дальше начинал путаться – но с машиной управлялся неплохо.В одиночку, однако, он никогда не ездил, имел способность засыпать за рулём через каждые полчаса. Штурманом служил ему Керя, но иной раз приходилось рулить и мне. От городской обстановки Мамонту случалось затосковать. Он шёл ко мне и улещивал сгонять на Суру на часок-другой – с удочкой посидеть, «сашлыка изделать», ягодок лесных наискать… Керя, по его мнению, был для этого слишком глуп.
– Дуй-ка один, Нефёдыч! Туда езды-то минут семь-восемь. Чай, не заснёшь!
– О! Скажу затрахторь трюлёвошный на зоне. Закемаришь в ём не в кипеш, бывало, а он мордой в пенёк и упрётся, да и взаглохнит, и ништяк. А тута жа, в натури, саша, асвальд, куветьи по всторонам…
В его доме перестали толшиться урки. Наступило спокойствие, если не благолепие. Мамонт обзавёлся пижамой и, сидя со мной вечерами на скамейке, пытался говорить на человеческом языке. И вообще стремился походить во всём на «магнатов». Кушал он в ресторане, а после обеда делал в парке небольшой променад. Затем напивался где-нибудь и дрых до вечера. По сравнению с тем, каким он был прежде, Мамонт стал скрытен и молчалив. А если и разговаривал со мной, то о какой-нибудь чепухе.
– Как падки люди за барахло! – рассуждал он, зевая и почёсываясь. – Оставил мне снаследье Налимка – и враз меня на кутке зауважали. Но не все. Недавно мент опять приканал: изьвинити, Мамонт Нефёдович, но откеля у вас застаринная, ажникскитайскаяспанфороваяспосуда? А снаследье, товаришш вскипитань! За брата, за Инуярия! В натури! И завещанье Налимово ему в рыло! Да коньяку спузырь…
Случалось и так, что даже в обычных обстоятельствах Мамонт вёл себя совершенно непредсказуемо – и примитивно крайне, это само собой, а то и глупо. В один из вечеров на скамейке за «чифой» он вдруг прервал сладкие воспоминанья о дикой юности и поманил сопливого мальчонку из пробегавшей мимо ватаги. Мамонт, кстати, всё время нашего чаепития крутил на пальце довольно длинную и массивную цепочку красного золота. Да я уж как-то не удивлялся. Мамонт весьма обыденно обратился к сопляку: