Мамонт

К концу правления Александра Керенского Мамоне исполнилось семнадцать. Он начал обрастать усами и бородой, курил дорогие папироски, пил стаканами водку и ничего не смыслил в политике: «Из прынципу!» – как он выразился. Политикой интересовались тогда повально все, но, по словам моего рассказчика, понимал её всяк по-своему, а значит, никто ничего не понимал. Многие за всю жизнь не покидали села ни разу, и юный Мамоня не был тут исключением – если не считать путешествия в губернский город. Центром мира для него была Маклаковка. Он сколотил от скуки ватагу и, пользуясь смутным временем, грабил обозы лесных углежогов-инородцев. Гуляя в бедных соседних деревнях, бил кнутом стёкла и портил дочерей вдов-солдаток. Обозлённые женихи вышибали его кольями из седла, но это было для него «ничаво».

При белых от фронта Мамоню «ослобонили по болести»: помог живший в городе старший брат Януарий. А от красных пришлось укрыться в лесу. Дезертиров в то тяжёлое время ловить было некому, и Мамоня «спасался» почти открыто. Жил весело и, разумеется, не в одиночестве. В землянке, брошенной углежогами, тёк рекой самогон, околачивались пришлые бедовые девки. Навестив однажды родителей и крепко выпив, Мамонт вышел на улицу с гармоникой и начал задавать песняка. Была тогда у него, оказывается, любимая частушка. Сидя со мной на лавочке, он спел её, и по извечной мужской привычке накрепко запоминать всё дурное она застряла у меня в памяти:

Маклаковскиямилыя

Хренота на хреноте –

Ноги тонкия, кривыя

И манда на животе!

Мамонт не раз при мне подпевал под телевизор, но все тексты при этом страшно перевирал, а тут – аж целое четверостишие смог припомнить! Дикое пенье Мамонта услыхал тогда наехавший из Нижнего делать новую жизнь себе и людям Захар Иванович. Он арестовал друга детства и сдал его военному комиссару. «Спасавшийся» вместе с Мамонтом лепший дружок Платоня – будущий дед свирепого маклаковского бугра – был немедленно кем-то оповещён и на дерзость Захара Ивановича сильно вознегодовал. Избив подвернувшихся под руку непотребных девок, он вскочил на неосёдланного мерина и помчался в деревню мстить за своего друга. Палил из обреза по Захаровым окнам, тот отстреливался из браунинга, но Платоня выгнал-таки его в чистое поле. Может, и застрелил бы, да на окраине соседней деревни была у Захара Ивановича вдова-милашка. На дворе у неё в глубоком старом колодце имелся хитрый тайник. Захар Иванович кое-как доскакал к ней на жерёбой кобыле. Платоня на правах мстителя куражился у вдовы три дня, гулял с бездельными пьяницами из местных, и всё это время Захар тосковал в колодце. Милашка, выходя за водой, незаметно опускала ему в бадье провизию. На четвёртый день упившийся досиня Платоня разделил судьбу Мамонта. Захар Иванович сгрёб его и отвёз в телеге на призывной пункт. О покушении на свою жизнь Захар Иванович комиссару не доложил, пожалел мерзавца Платоню – тот доводился дальним родственником супруги Захара, иначе Платоню расстреляли бы тотчас и тут же, возле кирпичной стенки.

После войны Платоня затесался к Захару Ивановичу в друзья и уговаривал Мамонта поступить так же. Но тот гулял на деньги покойного папаши, и пока они у него не кончились, и слушать ничего не хотел. Армейская жизнь на его натуру не повлияла. Он охранял в обозе командирское барахло, ел сладко и, по его выражению, не просыхал. Припомнить о службе что-либо связное был не в силах. В Маклаковку воротился из госпиталя, куда угодил с приступом алкогольного психоза.

Захар Иванович собрал однажды на праздник фронтовиков, хорошо угостил и горячо убеждал записываться в коммуну. Демобилизованный кавалерист Платоня ему поддакивал. Некоторые согласились, другие обещали подумать, а Мамонт составил оппозицию. Он грязно выругал Захара Ивановича, пальнул из нагана в потолок и полез в драку. Его вышвырнули на улицу и решили, что этот дикий дурак не разбирается ни в текущем моменте, ни в мировой политике в целом.

Со службы Платоня воротился, едва на неё призвавшись: был отпущен долечиваться дома после ранения – и оклемался довольно скоро. Необстрелянная его дивизия в десять тысяч сабель разгрузилась ночью из эшелонов в степь и встала лагерем. Патроны и снаряды при отправке почему-то не выдали, пустили по железной дороге следом. Перед самым прибытием боезапас был перехвачен, а дивизия оказалась плотно окружена тучами казаков при пушках и пулемётах. В случайность люди не верили, без предательства тут явно не обошлось. Война подходила к завершению, был самый разгар её жестокости, и так велось, что пленных обе стороны старались не брать, а если и брали, то расстреливали. Но человек всегда на что-то надеется, и лишённая патронов дивизия сдалась. Расседлали лошадей, сложили новёхонькие незаряженные карабины и револьверы, отдельно – пики и сабли. Разулись, разделись до белья. Широкой колонной, по сотне в ряд отошли босые на полверсты от своих пушек, куч амуниции и оружия. Громадный конский табун несколько бородатых пожилых казаков тотчас же и умело угнали прочь, ближе к Дону. На пологих склонах курганов собирались толпы ярко разряженных, словно к празднику, казачек из близлежащих станиц.Стройно, как на параде, подошла намётом дивизия новобранцев-казачат, ещё не видавших крови, и началась рубка. На каждую сотню выгоняли плётками роту пленных. Белые их рубахи на холодном утреннем воздухе дымились кровью – и скоро её дурманящий запах вполз на склоны курганов и накрыл зрителей. Молодых казачек трепало от возбуждения, взрослые лузгали калёные семечки и созерцали забаву с привычным любопытством. К обеду кровь пропитала землю и потекла по траве ручьями. Последнего бегущего пленного настигал скакавший впереди своих сотник. Его хлопцы, отъехавши в сторонку, гарцевали, рвали, ловко нагибаясь с седла, траву и вытирали ею окровавленные пики и шашки. Догнавший бегущего сотник не стал пронзать его пикой, а восхотел срубить по-учебному, как лозу. Но убегавший вдруг бросился лошади под ноги – и та рухнула. Всадник закувыркался, потеряв и пику, и шашку, а висевший за спиной карабин наделал ему крепких ушибов, да едва ли не изуродовал его. Пленный мальчишка подобрал шашку и кинулся было на убийцу, но сражён был чьим-то поспешным выстрелом. Опозоренный сотник намерился застрелиться из треклятого карабина, но не дали, вовремя подоспели. Парень едва не плакал – знал: невеста теперь от него откажется, да и сотником ему не бывать.

Платоня затемно сумел отлучиться из дивизии: слинял с караульного поста, пообещав разводящему возвернуться через часок – и непременно с самогоном. И галопом ударился по росе к дальним хуторкам. Проскочил у казаков под носом, того не ведая. Возвращался поосторожнее, уже по свету, по балкам да редкими тополёвыми колками. Хоть и пьяный, а ближе к месту неладное почуял – в привычные звуки лагеря врывались вопли и крики и раздавался даже девичий визг. Вернулся немного балкой, спешился и, на курган поднявшись, взглянул на степь. В ужасе спустился к коню и скакал несколько часов – пока не наткнулся на своих. И позже, при казнях пленных казаков отбирал офицеров, ставил их в затылок друг другу и развлекался на спор с друзьями, кто скольких проткнёт на аллюре, с разгону пикой. И один молодой хорунжий, пронзённый в грудь и полумёртвый уже, вдруг достал чудом спасённый при обыске наган и выстрелил Платоне в живот. Пуля прошла насквозь, но ничего не повредила. Даже много чего видавший госпитальный хирург пришёл в небольшое изумление.

Захар Иванович обрадовался фронтовому пополнению и забыл Платонины. старые грехи. За свободное слово пока ещё не преследовали, тем более– своих, и Платоня изъяснялся открыто.

– Сам лично товарищ Фрунзе нам телеграммы слал! – орал он в пьяных застольях. – Мол, ваша главнейшая задача на сей момент – физицкое нистожение казачества!

Его красочные фронтовые воспоминания закалённый революционер Захар Иванович принимал как должное – а однажды по пьянке и сам припомнил случай.

Из-за действий неграмотного начальства взбунтовался красноармейский полк. На усмирение бросили полк соседний. Бунтари дали залп, свалили замертво сорок человек. Тотчас телеграмма от Троцкого – про Ленина в армии не знали: око за око, зуб за зуб, расстрелять сорок человек бунтарей! Пригнали несколько пулемётов и сводный отряд чекистов. Бунтующий полк построился с винтовками «к ноге». По приказу Захара Ивановича один из пулемётных расчётов открыл огонь. Скосили с краю ровно сорок человек. Захар Иванович зачитал очередной приказ Троцкого: «Снять штыки! Вынуть затворы! Револьверы, гранаты и патроны – наземь! К утру взять у белых железнодорожный узел с вокзалом и мостом и захватить бронепоезд!».

– И чо?

– И взяли! Отоварили ночью бронепоезд, а потом полегше пошло…

Вернулись и другие фронтовики с их нескончаемыми страшными историями – и ореол Платони слегка померк. Навидавшимся крови людям пристрелить человека ничего не стоило – словно муху прихлопнуть. Шутили: только с мухой-то потруднее выйдет – в неё ещё попасть ухитриться надо.

Создание коммуны оказалось делом до отчаяния тяжёлым. Жители Маклаковки держались крепко и смотрели на новое начинание с издёвкой. Ясно осознавали свою силу и твёрдо верили, что «нищета» долго у власти не промается. Жили по-прежнему размеренно, опричников Захара обходили за полверсты и по старинке собирались потужить-покалякать у церковной ограды. Крупные новые воротилы и потомственные уцелевшие торговцы перебрались в город под крыло Януария и постепенно составили костяк тамошних нэпачей. Разорённые войной мужики подрядились на казённые лесные работы и пропадали в дебрях с осени до весны. Бабы раз в неделю относили им хлеб, чинили и стирали одежду. Село обезлюдело и притихло, мёрли старики, мёрли дети, и небольшое древнее кладбище за короткое время увеличилось едва ль не вдвое. Появилось много сирот и вдов, под окошками без конца славили Христа нищие прохожие люди. На диво часто вспыхивали пожары, и было ясно, что избы горят не от случайности. То же самое творилось по всему краю, но поджигателей никто не искал: словно бы, кому-то выгодно было, чтоб люди заботились и думали только о выживании. Редкий мужик за это время не горел и не строился два-три раза. Как и встарь, дома возводили миром, помочью. Неуёмный Захар Иванович, видя этот дивный пример, впадал в экстаз и со слезами умолял коммунаров работать столь же добросовестно и ретиво. Но его разношёрстная команда не желала вникнуть в смысл общественного труда.В Маклаковке был женский монастырь, были, кроме него, две церкви – каменная столетней давности, и более старинная, деревянная. Захар Иванович раскатал деревянную – при этом пьяные коммунары изрядно покалечились – и навяливал брёвна самым бедным из погорельцев, звал к себе, но никто к нему не пошёл. Тогда Захар Иванович объявил, что построит из церкви избу-читальню. Однако плотников не сыскалось – все отнекивались, наступила зима, и брёвна растащили на дровишки его же люди. Остальное население Маклаковки крепко придерживалось обычаев, и от церкви никто не унёс и щепки, лишь старики подобрали валявшиеся у руин иконы.

В коммуне состояли немногочисленные фронтовики, вступившие туда охотно и добровольно, а затем спохватившиеся настолько, что некоторых Захар Иванович держал угрозой. Были там и женатые комсомольцы, порвавшие и со старым укладом, и с родителями. Они бесконечно репетировали сочинённые самосильно пьесы и читали вслух неграмотным жёнам газету «Безбожник». Молодёжи в угоду Захар Иванович выписал из города училку-пропагандистку – и та сразила всех наповал, прибыв на село без всяких там чемоданов и узлов, но восседая с папироской во рту на дамском блестящем велосипеде. В школе работала местная молоденькая поповна, и задорная новая училка, сделавшись над нею начальницей, вынуждала нишкнуть её и трепетать. Поселилась приблудная наянка в коммуне, в избе у комсомольского вожака, и вскоре случилось так, что он выгнал полуграмотную жену-красавицу и сочетался с квартиранткой гражданским браком. Городское тощее существо наводило ужас на стариков, ибо вульгарно красилось и курило, жутко материлось, открыто хлестало водку, стриглось под мужика и гуляло по улице в трусах – или, как выражались здесь, в накунниках: местные женщины носили под сарафанами лишь длинные льняные рубахи. Темперамента в новой училке было столь много, что ни работа, ни юный муж, ни бугай Платоня с друзьями нисколько её не утомляли, и всю свою чудовищную энергию она отдавала атеизму. Не было в школе дня, чтобы под блеяние горна и барабанный треск не сжигались на пионерском костре иконы. Детей, не ворующих икон, училка всячески унижала. Захар Иванович прямо-таки молился на неё и поздравлял комсорга с ценным приобретением. А бывшую жену вожака, исключённую из комсомола и из коммуны, сосватал неженатый ещё Кузьма. Захар почти не общался с братом и даже на свадьбу не пришёл. В коммуну записывались люди, решившие как бы прикрыться ею и отсидеться до времени в безопасности – а там, глядишь, отломится и поприятнее что-нибудь. Многие из них пробавлялись случайными тёмными делами, и ещё при царе жили с законом не в ладах. На одном из стихийных митингов Захар Иванович сказал училке – зардевшись сильно от вида её коленей:

– Уж вы, пожалуйста, полегче с идеалами-то. Вот вы сейчас обещали бабам, что жить станем под одним общим идеалом… А они, дуры, потешаются: как это, мол, всем под одним одеялом спать!?

Земля в Маклаковке была дурная, одна урезная глина, и тягу к землепашеству ощущали отнюдь не все. Потому на первом же собрании коммунары постановили сделать упор на скотоводство. Для начала объединили своих коров и коней, а затем реквизировали гигантский птичник женского монастыря. Хозяек вышибли вон из келий и устроили там конюшни – Захар Иванович возмечтал создать показательное хозяйство. Сбросом наземь крестов и повержением куполов занималась знавшая в этом толк новоявленная училка. И спроворила всё на диво скоро – лишь получила в лоб нечаянной половинкой кирпича со звонницы. Монашки с плачем разбрелись по окрестностям и начали волновать людей. Захар Иванович поспешно смылся от мрачно-молчаливой толпы старушек и до прибытия конного милицейского взвода вновь отсиживался в колодце. Команда варваров спаслась от смуты в монастыре. Жертв не было, лишь лежавшая со страшной шишкой на лбу училка напугалась до обморока. После усмирения и арестов начальники почуяли великую волю, а Платоня и вовсе распоясался. Он тайно ловил укрывавшихся от милиции монахинь, сажал в амбар и развлекался с несколькими дружками. Слухи об этом безобразии достигли высоких лиц, но перед самым приездом следствия Платоня подорвал динамитом дамбу на монастырском озере. Оно утекло в овраг, тысячи уток и гусей остались без водоёма – и вышло так, что диверсию совершили, якобы, некие православные фанатики, возмущённые к этому монашками. Следствие арестовало и монахинь, и нескольких верующих крестьян, а заодно и священника со всем причтом. Люди эти были расстреляны в лесу. Коммунары наделали гробов, а мужики под водительством Кузьмы схоронили покойников на кладбище. На удивление православному народу, на село, храма лишённое, прибыл другой священник, причём, из самой Москвы. Он спешно женился на молоденькой учительнице-поповне – и власть ему в этом не препятствовала. Да и девушка вела себя так, словно повиновалась чьей-то воле. Ушла из школы и люди стали называть её матушкой. Некоторым новый батюшка не понравился, другие же были довольны им. Он отправлял возможные требы на селе, а служил на стороне, в дальнем сохранившемся храме.

Дамбу отремонтировали, но надо было дожидаться весны, чтобы озеро поднялось до прежнего уровня. В Захара Ивановича стреляли и по ночам, и днём, да выследить лихих молодцов не было никакой возможности. Пальнули как-то раз по ошибке и в Кузьму. Пока промахивались – стреляли, видимо, для острастки. На нервы это, конечно, действовало. Захар Иванович исхудал от постоянной бессонницы и виски у него тронула седина. Коммуну раздирали скандалы, люди работали абы как, через пень-колоду. Хозяйство приходило в упадок, на глазах разворовывалось. Вдобавок, началась повальная пьянка и Захар Иванович не мог найти способа остановить это зло. Заводилой всех безобразий был паскудник Платоня. Коммуна становилась посмешищем, мужики откровенно радовались, а старушки проповедывали о скором втором пришествии.