Мамонт

– Вишь вот ет-ту цапочку-то смедныю, патсан? Хошь иё сполучить?

– Ага.

– Тока, вот, я тия вспоперёк лопаток ей огрею, на спытку, а опосля андам! Ни взлаишь если! – мальчишка шмыгнул носом и убежал, и Мамонт тотчас же о нём «спозабыл», сосредоточиться на чём-либо он, как и прежде, умел далеко не часто. – Тритьёводни ет-то я…за сьпивом в ончирить встал… и ет-то… мотаю цапочкой-то со скуки… И какой-то хрен цоп за иё! Ни дал, вырвал… да по харе иму цапочкой-то!

– Нефёдыч, а цепь-то, ведь, не медная вовсе! Золотая!

– О! – Мамонт моментально скрыл драгметалл в кулаке и упрятал в карман пижамы. И лишь после этого издал привычные дополнительные звуки – то ли плач, то ли смех.

– Ну, ты и позабавил меня, Нефёдыч!

– Вота я адиёт… Дурак… Эт скока дён я на людях цапочкой играл?! Срыжьё-то следоват кочумать! А я и в ристараньях иё мотал, и в ет-той… как иё… спозабыл… О! В спостригации!

– В парикмахерской?

– Ну да. И де тока, де тока я ни сьвитился…Золотое литьво за смедь даржал!

Почти каждый день к нему приезжали одетые по последней моде торговые барбосы из больших городов. Но эту мелочь Мамонт даже и в дом не приглашал – загонял им антиквариат прямо на садовой тропе. Засветиться он не боялся: забор у него был высокий, и сад просматривался только из наших окон. Мамонт выволакивал из сарая ящик, культурно восклицал «о!» и шествовал домой с пачкой денег. Но чаще происходило так, что сначала слышался треск вскрываемого ящика, а потом антиквариат выволакивался в мешке.Иногда Мамонту ассистировал красномордый и расторопный Керя.Однажды разнёсся слух, что отец-покровитель окрестных алкоголиков и пуп кутка – начальник винцеха – проворовался в прах и для возмещения убытка взял у Мамонта полста тысяч под чудовищные проценты. Я склонялся к тому, что слуху этому можно верить. Деньги в этой дикой среде вращались совершенно немыслимые, «лучшие люди» города с апреля и по ноябрь улетали в пятницу к морю, а воскресным вечером прилетали – с семьями, собачками и котятами.

Вскоре Мамонт сошёлся с породистой крашеной блондинкой. В последние годы она была ресторанной директрисой – именно у неё и обедал Мамонт, а в глупой молодости окончила театральное училище. Приёмы игры не растеряла, и Мамонт возлюбил её страстно. К великому нашему удивлению, он позвал нас на свадьбу. Перед гульбищем, которое имело быть в ресторане, совершили автопрогулку за город. Я возглавлял кортеж, вёз невесту и жениха. Рядом со мной восседал наодеколоненный, в шерстяном английском костюме Мамонт. Сзади, под мощным боком невесты, попискивала моя жена. Отросшие седоватые космы Мамонта были по-молодёжному взлохмачены. Когда он поворачивался к невесте, я видел в зеркале его профиль. Мамонт плакал от счастья. И надкушенный его нос морщился, словно хобот.В машине громко звучала музыка в стиле «ретро», в тишине Мамонт не ездил. К тому же, он любил подпевать певцам и певицам, но, будучи не в силах запомнить даже простейший текст, дичайше врал – вот и сейчас, к примеру:

Не для тия ль, дак, в саду моем вишки

Рано што-т начали спеть…

Жена хихикала, а невеста восторженно наслаждалась басом Мамонта, глубоким и сильным.Песня кончилась, завелась другая – и Мамонт вновь заревел:

Али я в твоей судьбе

Ничаво таперь не значу?

Удоржусь и не заплачу!

Спозвони мне, спозвони!

Эту песню Мамонт любил особенно: недавно он провёл домой телефон. И названивал ежечасно – с антикварами сообщался междометиями, с друзьями «по фене», с невестой как бы прилично. Следующий за нами автомобиль вёл засупоненный в зарубежную замшу Керя.Посаженным отцом жениха был сам начальник винцеха. Мы с моим директором были дружками, а Керя – аж тамадой. Мамонту ужасно хотелось, чтобы свадьба прошла «аньтилигенно», и он несколько раз тайно со мной советовался. Уверял, что «за своих» он надеется – люди вполне культурные. И точно, приглашённые урки были отобраны по принадлежности. Они вежливо улыбались, сидели величаво, как лорды, пили «сухость» маленькими глотками и зорко присматривали друг за другом. Гости со стороны невесты, на которых с непривычки не надеялся Мамонт, тоже не ударили лицом в грязь: уж кто-кто, а торговые люди вести себя за столом умеют. Когда поздравляли «молодых», к Мамонту подскочили две дочки и два зятя невесты. Они по очереди бойко расцеловали «папу». Он прослезился и заявил невесте, что всё его состояние со временем будет «ихое». Перед свадьбой я ломал голову, чем бы удивить жениха: никакие подарки не годились, у Мамонта было всё. И я додумался подарить ему перочинный ножик. Когда-то в армии мне вручил эту вещицу – от себя лично – наш генерал, восхитившийся мной на автогонках. Ножик был астрономически дорогой, швейцарский, со множеством прибамбасов, а два его лезвия особой стали вовсе не нуждались в заточке и без усилия рассекали подброшенный лист бумаги. Но главное – на перламутре ручки ножа горели золотом генераловы инициалы и слово «майор». Генерал, конечно, был когда-то майором, но никак не мог знать, что его инициалы совпадут с инициалами Мамонта-лжемайора. Вручая подарок, я продемонстрировал гостям фокус резания бумаги в воздухе.И громко прочитал надпись на перламутре.

Медовый месяц молодожёнам взбрело провесть на юге. Вместе с нимирадостно подхватились туда мой директор и начальник винцеха с жёнами. Мамонт настойчиво приглашал и нас – с условием, что я пригоню туда его машину. Все расходы на наше содержание он охотно брал на себя. Но это было уж слишком. Одно дело – по-соседски погулять у него на свадьбе, но совсем другое – стать его служкой. Я ответил ему, что захворай он – я, пожалуй, и отвёз бы его на юг, а машину не погоню. Мамонт, вместо того, чтобы разозлиться вконец, к вящему моему неудовольствию зауважал меня ещё больше. Добавил даже, что пошутил, что я для этого дела не гожусь, а машину отгонит Керя.И что Керя уже три раза мотался «на в юга», «свёз туды околь аж кубометра капусты и рыжья». И сторговал Мамонту «ет-та, вилу в два етажа». Сейчас там Ванька Плаха на шухере на мазлах сидит, весь в дорогом прикиде. Здесь-то у него родни нету, а Мамонту он «завсигда браток», оба они сиротки. Разговор наш происходил на улице, у ворот. Тотчас, как собака на свист, явился Керя с портфельчиком в грубой лапе, очень не сочетавшимся ни с фигурой Кери, ни с его красной мордой.Молча расселись на скамейке – и Мамонт вдруг объявил:

– Канаю отсель навовсе.

И протянул мне связку ключей: от своего дома, от бани, от сарая, от подвала и от ворот, и я подумал – поручает присматривать за домом. Мамонт взял у Кери портфельчик и подал мне:

– На, владай. Не на торги же мне хрень ет-ту выставлять, в натуре! Сьмех один. Запущай бабу заместо кошки впередь сия – и ништяк! Сходишь с ет-тими ксивами к нутарьюсу, погоняло своё посновишь… ну, там оне натырку сами тие дадут…За всё уплочено, за тилифонт ет-та, тожа не сумлявайся, не отрежут, Керя и тама ушустрил, нумерь пересменял – штоб блатата вас не доставала… Въехал?

Я въехал – Мамонт дарил нам дом. Он явно хотел выразить всё это другими словами, но пересилить себя не смог. А я растерялся так, что попросту онемел. Впрочем, ждать от меня благодарных слов Мамонту и в голову не пришло – в уголовном мире это не принято, всякая помощь принимается молча, и по возможности затем отрабатывается. Но я же не уголовник, меня-то «этикет» не касается. Я поднялся, встал перед Мамонтом и хотел поблагодарить его – но вместо этого вдруг заплакал. От неловкости засмеялся – и вышел какой-то вой. Я посмотрел на Мамонта: не подумал ли человек, что я его передразниваю? Керя был крайне изумлён, а Мамонт совершенно спокойно предложил:

– Айда, мазлы остатние надо загрузить. Мы с Керей бабу мою под сумалёт подкинем и прям оттоль, с еропорту – с мазлами да на в юга.А бабу Плаха тама подхватит на такси и за вилу обрадоват иё.

Мазлы – громадные чемоданы, числом три, стояли рядком в «сенях», верней – в холодной прихожей. Каждый был заклеен бумажкой и засургучен милицейской печатью. Мамонт пнул крайний чемодан:

– О!С одново иво капусты и рыжья хватит за половину Сочей! Опасный груз – как в тем кине… как иво… ет-та… спозабыл. Да у Кери – и ксива за мента, и волына. Я иво опиром на время примазал… А спандравицца – пущай служит… как мне служил… Я иво «Волгой» спощирю. Взахотит – на в югах примажу, такея патсанызавсигда нужны… Мне нимецкыю лайбу спубещали, дизиль… как иво… ет-та… О! «Вмирьсидест»! «Волга» мне таперь в за падло…

Керя, предовольно сопя, поволок чемодан к машине. Мамонт ткнул лакированным полуботинком в другой «мазёл»:

– А тута – сфунта аглицки… Окромя всиво. С полпуда. Ну, и грина…

– Чего?

– Да дылара! Мать иху… Серось соспрозеленью…

Все резкие перемены в своей жизни Мамонт, видимо, приписывал моим действиям. И даже все мои мелкие советы считал невероятно полезными. Выходило так, что до знакомства со мной никто не общался с ним чисто по-человечески. И он, конечно же, знал: о содержимом «мазлов» рассказывать я не стану.

Прощаясь со мной, Мамонт неожиданно вопросил:

– Что бы ты сказал за меня?

– Да жил тут мужик какой-то…

– А как меня звали?

– Не знаю, не интересовался.

– О! – искренне восхитился Мамонт. – И в кого ты такой гнилой?

– Не гнилой, а попросту с небольшим догоном.

При расставании он подарил мне сотню пачек «слона», сотню «льва» и сотню коробок папирос «Герцеговина-Флор». И то ли смеялся, то ли плакал.

В тот же день я сбегал в нотариальную контору, где меня водили по кабинетам под локоток, и расписался во всех бумагах. Жена на днях уехала в институт, а сына мы проводили в Маклаковку к родителям жены и к прабабушке-попадье: она давно уж ждала его, чтоб научить молитвам. Мои родители тоже не знали пока что ничего. Воротившись в своё мусульманское жилище, я взял ножовку и выпилил часть изгороди, отделяющей бабушкин дворик от сада Мамонта: чтобы, переселяясь, не через улицу ходить, а напрямик, с крыльца на крыльцо. Вещей у нас почти не было, не нажили, и переселение заняло не больше часа. Последней ношей были две деревянные коробки с дамскими платьями, я едва не забыл про них. Затем полил бабушкины цветы, вымыл пол, перекрыл газовый баллон и задвинул занавески на окнах. Запер дверь, запер сарай и баню, запер калитку, надвинул крышку на колодец на огороде и восстановил изгородь.На нашей улице водопровод имелся лишь в нескольких богатых домах – у Януария Нефёдовича в том числе.

Дом его делился на прихожую, на пять комнат и кухню с санузлом – которым, кстати, Мамонт не пользовался. Из холодной прихожей – её Мамонт сенями называл – перильчатая удобная лестница вела к чердачному люку. И такие же ступеньки шли вниз, в просторную кладовую – её Мамонт подполом величал. Люк её, огороженный дубовыми лакированными перилами, был рядом с чердачной лестницей. В том же конце прихожей находился чулан, отгороженный деревянной стенкой.Справа от входа имелась вешалка, а под ней стоял красивущий ящик резной работы – с набором сапожных щёток и отделением для обуви. Слева висело антикварное зеркало – очень возможно, венецианского стекла. Но с современным магазинным столиком и полочкой для расчёсок. Почти всё остальное пристенное пространство полонили семь платяных шкафов. Три пустующих я назначил для нас с женой, а в четырёх других хранилось дорогое постельное бельё, скупленное когда-то Януарием Нефёдовичем у голодающих дворян. Жилые покои рассекал коридор, упиравшийся в дверь небольшой кладовки: как раз в ней старик Януарий сохранял некие, сожжённые наследником книги. Мамонт, от книг освободившись, определил кладовку под винный склад.С правой стороны коридора было три двери – одна из них открывалась в кухню. С левой стороны – тоже три. Полы в комнатах и даже, как ни странно, в кладовке, прихожей и чулане были паркетные. Орнамент полуметровых квадратиков состоял из плашек дуба, ореха и сандала, и в комнатах стоял едва уловимый аромат, напоминающий о далёкой Индии. Лишь в коридоре и на кухне лежали обычные крашеные половицы – правда, довольно-таки широкие. Все стены в доме были оштукатурены и хорошо выбелены извёсткой.Заварив «слона», забрёл в ближнюю комнату и присел к старинному столу красного дерева. Коробки с платьями оказались под рукой, на пианино, между подсвечниками. Я поставил одну перед собой и внимательно рассмотрел. Коробка скорей напоминала большую шкатулку дорогого дерева. На дне и на выдвижной крышке отлично просматривался витиеватый шрифт. Текст был французский и, хотя мы с женой изучали в школе этот язык, мне мало что помнилось. Отыскав среди принесённых книг словарь, разобрал смысл надписей. Это была знаменитая довоенная фирма, одевавшая в натуральный китайский шёлк королев, принцесс, жён и дочек миллионеров, ну и мелюзгу вроде графинь, актрис, балерин и оперных певиц. В ящичках оказалось по дюжине – по числу месяцев – упаковок разного цвета, и в каждой – платье того же цвета, комплект кружевного белья, флакончик духов и золотая брошь с камнем. На шёлке упаковок схематично изображались платья – декольте, двойное декольте, открытые плечи, высокий глухой ворот, различные виды рукавов, подолов и кружевной отделки. И ни одного одинакового платья! Запихав эксклюзивные ящики в рюкзак, я выгреб из сумочки жены все деньги, сунул паспорт в карман – и поспел на автобус в Горький: этот город был вдвое ближе, чем Москва.Добрался поздно, ночь промаялся на вокзале, а утром отыскал самый шикарный комиссионный магазин. Добившись приёма у директора, молча выложил коробки на его стол. Он открыл их и вытаращил глаза. Я назвал деньги: полторы тысячи за каждое платье. Не спрашивая у меня паспорта, он кинулся к сейфу и отсчитал мне деньги прямо в рюкзак. При этом на лице у него читалось – насчёт меня: ох, не передумал бы парень, да не отнёс бы товар в другое место! Домой вернулся к обеду, имея в старом рыбацком рюкзаке заводскую зарплату за тридцать лет.