Мамонт
Шрифт:
Я отобрал у него обломки и попытался составить из них изображение. Живопись ещё различалась, икону хоть и с трудом, но можно было отреставрировать. Я обернул её мешковиной, завязал и отдал Мамонту. Заметив, с какой серьёзностью я вожусь с иконой, он несколько призадумался. Я вспомнил, зачем пришёл, вынул из кармана открытку и прочитал ему марсианский текст.
– Так! – сказал Мамонт и по-деловому наморщил покатый лоб. – Патсаны в город в Вильнис в гости миня зовут… я с ими на спецспоселеньи чалился… Уж так и быть, ет-ти досшечки я в Москве загоню… Всё одно паровозы мимо её не ходют.
– В музей в какой-нибудь обратись, а то влипнешь.
– Как жа! Как жа! – с напускной готовностью живо отозвался Мамонт. – Ет-та мы спанимаим!.. Тока в музей, тока в музей… Ох, много ты мне хорошева изделал! Отсмотал я на зонах четвертак, да червонец на споселении, а ерундиции за курьтурку не споднабрался!..
– Ничего себе! Да где же ты срок-то отбывал?
– А бес иво знат… В Сибири слагерей много. Не ринтируюсь, сказать не могу. Да уж и спозабыл за это сичас…
– Ну, а упекли-то за что?
– Нас пиисят чилэк замели! Не я один такой нехороший!
Я приготовился было слушать дальше, но Мамонт дико всхрапнул надкушенным носом и вдруг с остервенением покосился на иконы. Видя, что он начинает заводитьсяне по закону – без наличия уголовной публики, я резко поднялся с табурета и пошёл к двери. Но Мамонт не отпустил меня. Он быстренько сварил чифир из «индийского слона» с «цейлонским львом» пополам и вынул бутылку спирта. От выпивки я вежливо отказался. Мамонт влил хорошую дозу себе в чифир и пил свирепую смесь единолично. После пятого примерно глотка он начал врать непристойно, что закончил войну в Берлине, а на фронте был пулемётчиком. И что его ударило по каске осколком. И что вчера к нему «приканали пиянеры». Он возбудился до того даже, что стал показывать мне приёмы стрельбы из пулемёта и нахлобучил себе на голову большое эмалированное блюдо с остатками земляничного варенья. И затем замер. По канавам на его лбу струилась розовая густая жидкость. Он уронил голову на плечо и захрапел. Я осторожно снял с него блюдо, поставил на стол и дал дёру. По пути удивлённо думалось: зачем какой-то Туленин, а не Ленин? Наконец догадался – буква «т» от сокращённого слова «товарищ» произносилась сельскими грамотеями как «ту».
Вечером он пришёл узнать, отчего вышло так, что вся его голова в варенье: аж мыть пришлось.Вёл себя смиренно вполне и даже принёс «слона» в большой алюминиевой кружке. Чай был с огня, и Мамонт нёс его на продолговатой зелёной книге – на ней до этого стояла у него на столе сковорода. Я от нечего делать листнул книженцию, оказавшуюся семьдесят восьмым полутомом Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона – на букву «Ш». Между листами аккуратно лежали сторублёвки.Каждая такая бумажка равнялась моей месячной заводской зарплате. А страниц в книге было-таки порядочно. Несколько десятков таких же зелёных запылённых томов стояло на длинной полке над ложем Мамонта. Но ни единой книжки он отродясь не открывал и, естественно, остался верен себе и на этот раз.
– Это очень ценная книга, товарищ Мамонт! – сказал я как можно внушительнее. – И она нуждается в лучшем обращении!
Мамонт вытянул ноги на середину кухни и даже не удостоил меня ответом. Он сидел ко мне боком и в мою сторону не смотрел. Никакая книга в его глазах ценности не имела. Я начал листать словарь и выкладывать на стол деньги. Мамонт повернулся и вздрогнул. Я положил перед ним словарь, налил себе остывшего чаю и ушёл с кухни. Мамонт отправился домой. У него всю ночь горел свет – книг много и в одиночку листать их долго. К тому же и привычка нужна.
Вскоре мы с женой уехали на месяц на сессию, а когда воротились, увидели на соседском крыльце большой сугроб. Мамонт укатил в гости. И пропадал у друзей столь долго, что мы начали сомневаться в его существовании. Казалось, образ этого человека причудился нам в кошмарном сне.
Мой отец, хорошо знавший историю Маклаковки и собиравший все заметки и упоминания о ней в районной и областной печати, рассказал мне как-то о Мамонте, а потом даже отыскал газетную вырезку. Это были воспоминания одного старого чекиста, боровшегося с мамонтами в период возникновения колхозов.
Я знал, что первым председателем в Маклаковке был брат-близнец моего покойного деда Кузьмы Ивановича Захар Иванович. Как и полагается близнецам, братья удивительно походили друг на друга. Но только внешне. Характеры их были весьма различны. В 1914 году братья отслужили действительную и, не успев демобилизоваться, угодили на фронт. При одной из атак прямо перед ними разорвался снаряд. Захара тяжело ранило осколками, а Кузьму даже не контузило: в его мундир зашита была материнская молитва, а Захар и тогда уж слыл безбожником. Лечился он в Нижнем Новгороде, где совсем озверел от революционной страсти. Воевал ли он на гражданской, никто не знал. По некоторым, весьма отрывочным сведениям орудовал где-то в Нижнем – или попросту ошивался там. Вернувшись домой,
Захар Иванович бестолково пытался строить коммуну. Спустя время, натворивши мелких чудес и едва уцелев, сколотил колхоз и сделался первым председателем – а раскулаченный им же брат Куьма упорно оставался единоличником. С годами Захар настолько ожесточился и очерствел, что стал в семье чужим человеком. Сославши треть населения в Сибирь и разорив дотла – из самых высоких побуждений – ненавистную ему Маклаковку, богатырь-красавец Захар Иванович неожиданно для всех спился и занемог. Лежал пластом и совершенно отошёл от дел и политики. На глазах высох и состарился и, промаявшись всю войну, скончался в занятом им когда-то диаконовском просторном доме. Замечу к слову: все его дети – очень добрые, интеллигентные люди, но никто из них в Маклаковке не живёт, разъехались по далёким городам. Мои родители всегда переписывались с ними и обменивались семейными фотографиями.Кузьма Иванович был «уволен в бессрочный отпуск» – так значилось у него в бумагах – лишь в 1917 году: по двум тяжёлым ранениям. Первое получилось при штыковом бою с австрийцами, второе – от разорвавшегося прямо над головой шрапнельного снаряда: хирург вынул из тела Кузьмы Ивановича девяносто две шрапнелины – глаза, слава Богу, остались целы. Домой вернулся с серебряной медалью «За храбрость» – с незаряженной винтовкой взял в плен телефониста-корректировщика. Ни в восемнадцатом, ни в сорок первом годах на войны из-за ранений не призывался. Он трудился до самой смерти, безропотно подчинялся многочисленным колхозным начальникам и даже своим зятьям ни в чём никогда не поперечил. Ел, что дадут и раз в несколько лет покупал себе новую фуфайку. Не пил, не курил и даже жалкую колхозную пенсию в двенадцать рублей отдавал моей матери. Овдовел он довольно рано, вскоре после войны, но не женился, хотя силён был и статен, и цветущие солдатские вдовы приходили к нему свататься со всей округи. В дальнем от нас селе тогда ещё действовала церковь, и он изредка её посещал, и мама выделяла ему на эти походы немного денег.
Отец мой воевал в гаубичной артиллерии – и остался жив, тяжёлые пушки редко ставили на передний край. Случалось, бил по дотам, танкам и самоходкам прямой наводкой, но и тогда Господь его сохранял. Да солдатское счастье переменчиво – налетел однажды на них диверсионный кавалерийский взвод, совершавший рейд по нашим тылам.Вся батарея – врассыпную, иметь личное оружие артиллерийской прислуге тогда не полагалось. Да от лошади далеко не убежишь. Отец бросился наземь и в суматохе немцы его не тронули. Правда, один из всадников, не видя около него кровавой лужи, достал его кончиком палаша, рассёк затылок. Но отец сдержался, не дрогнул. Кроме него, спаслись батарейный командир и часовой, чудом успевшие вскочить на монгольских ездовых лошадок. Лейтенант отстреливался из пистолета, а часовой из винтовки – на батарею полагалась одна винтовка для несения караульной службы. Они ранили настигавшую их лошадь и смогли доскакать до леса. Немцы дали по лесу несколько залпов из карабинов, подорвали гаубицы и умчались.
Отец мой угодил характером в деда. Работал трактористом и сутками пропадал в колхозе. В раннем детстве я видел его очень редко – от силы в неделю раз. Был он настолько молчалив, что окружающие порой о нём забывали. Когда мы переехали в город, заводское начальство сразу положило глаз на безотказного работягу, и отец возглавил бригаду слесарей-сборщиков. Характер его к этому времени несколько изменился. Отец стал не в меру впечатлителен и часто пускал перед телевизором слезу. «Тридцать лет на комбайне!» – проникновенно восхищался он и, утирая платком глаза, указывал внуку на героя. Фильмы с драками и стрельбой вызывали у него отвращение, и мы с женой радовались, что наш мальчишка, на любимого деда глядючи, совершенно не интересуется вестернами.
Что касаемо Мамонта, то юная его жизнь при царе-батюшке протекала привольно и спокойно. Как ни удивительно для этого человека, детство он помнил хорошо и однажды, сидя со мной на лавочке, поделился воспоминаниями. Отец его торговал скотом, и Мамоня, будучи ещё десятилетним мальчонкой, уже командовал артелью работников. Нерадивых по наущению папаши наловчился бить кнутовищем в лоб и делал это с большим удовольствием и удалью. Души в нём не чаявший родитель, очнувшись как-то после очередного длительного запоя, вдруг возмечтал приобщить Мамоню к грамоте. Да, видно, поздновато уж было. Утомившись дожидаться отца у подъезда губернского училища, Мамоня выпряг из тарантаса лошадь и ускакал домой. Покушение на культуру тем и кончилось. Отец сначала разозлился безумно, а потом успокоился и сторговал у директора училища рысака. И целый год с гордостью похвалялся маклаковцам поступком сына: кабы, мол, сплоховал Мамоня тогда, так и не оторвать бы почти задаром лошадь у дурака-директора.