Мантык, охотник на львов

Но больше всего любили Галинка и Коля разсказы ддушки Мантыка о старой Россіи, о жизни въ Туркестан, о Скобелевскихъ походахъ по песчанымъ пустынямъ, объ охотахъ на тигровъ.

Тогда, будто раздвигались стны тснаго номера отеля «Селектъ», стихалъ немолчный шумъ и гулъ парижскихъ улицъ, иное небо разстилалось за окномъ, небо глубокое, синее и знойное, съ неистово пекущимъ солнцемъ и видлась старая, великая Императорская Россія. Какъ продвигалась она за казаками въ песчаныя пустыни центральной Азіи, какъ несла свтъ христіанской любви полудикимъ туркменамъ, киргизамъ и сартамъ, какъ научала любить блыя рубахи туркестанскихъ стрлковъ и казаковъ и ихъ великаго, таинственнаго, Благо Царя.

И любимйшими разсказами были разсказы про дда ддушки Мантыка, знаменитаго охотника на тигровъ, уральскаго казака Мантыка.

— Вотъ и они, — закричала Галинка, прислушиваясь къ шагамъ на лстниц. — Слышишь, Коля, ддушка Селиверстъ Селиверстовичъ покашливаетъ.

Въ дверь постучали.

— Идите! идите! ддушка! — крикнула Галинка.

Въ опрятномъ сромъ пиджак, въ рубашк съ мягкимъ воротничкомъ, старый Мантыкъ былъ очень хорошъ. Сдая красивая бородка закрывала вырзъ пиджака. Усы нависли надъ губами. Блые волосы были еще густы и аккуратно расчесаны на дв стороны. Темные глаза блестли изъ густыхъ рсницъ, и весь ддушка былъ благостный, сіяющій. Онъ напомнилъ Галинк лики иконъ. Такіе же, должно быть, были Русскіе святые, о комъ разсказывала мама: св. Николай Чудотворецъ, св. Сергій Радонежскій, св. Серафимъ Саровскій, св. Митрофаній Воронежский — такіе же тихіе, добрые и ласковые, съ сдыми Русскими бородами, въ сдыхъ усахъ.

Абрамъ былъ въ синей шофферской блуз и непромокаемомъ пальто. Онъ не усплъ переодться посл работы и только тщательно помылся. Онъ снялъ пальто, сложилъ его и положилъ въ углу. Селиверстъ Селиверстовичъ досталъ изъ подъ полы пиджака свертокъ и подалъ Кол.

— Конфектовъ барышн нельзя, а мамаша сказала фруктовъ можно немного, — сказалъ онъ.

— Ддушка! Зачмъ такое баловство! — совсмъ какъ взрослая, сказала Галинка.

— Чайку, Селиверстъ Селиверстовичъ, — предложилъ Коля. — Видите, уже кипитъ.

— Спасибо, Коля.

Ддушка слъ на стулъ у окна, Абрамъ услся по турецки на полъ, рядомъ съ нимъ устроился Коля, на стул подл Галинки положили груши, принесенныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ. Ддушка выпилъ чашку чая и протянулъ ее Кол. Коля налилъ вторую. Ддушка, какъ вс степняки, любилъ чай.

— Ддушка, — сказала просительно Галина, — разскажите намъ еще разъ про стараго Мантыка. Какъ онъ погибъ на тринадцатомъ тигр.

Галинка не разъ уже слышала этотъ разсказъ, и ей всегда казалось страннымъ, что Мантыкъ, ддушкинъ ддъ, погибъ на тринадцатомъ тигр. Не на двнадцатомъ и не на четырнадцатому а именно на тринадцатомъ. Будто и правда, тринадцатое число не хорошее, не счастливое число: — «чортова дюжина».

— Да, кубыть, я уже это разсказывалъ, — поглаживая бороду широкою ладонью, склзалъ Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Ддушка, ну, миленькій, еще разъ. Я же теперь больная… Мн надо немного разсяться.

Селиверстъ Селиверстовичъ улыбнулся, и обими ладонями, по восточному, провелъ по лицу и по бород. Галинка любила этотъ ддушкинъ жестъ — медленный и важный, и вмст съ тмъ нривтливый. Ддушка ей объяснилъ, что такъ длаютъ мусульмане, чтобы показать, что они довольны хозяиномъ, сыты и благодушны.

— Только, ддушка, пожалуйста, съ самаго начала, съ перваго тигра, какъ все было въ Сыръ-Дарьинской пустын.

— Ну, инъ быть по твоему. Погасите-ка, хлопцы, электричество. Такъ ладне будетъ.

Сначала стало совсмъ темно. Потомъ въ окно тихо вошелъ свтъ: — отсвты городскихъ огней. И стало казаться тихо. Галинка не слышала городского шума. Въ сумраке, скрадывавшемъ углы, чуть намчались фигуры брата и Абрама, и Галинк казалось, что они сидятъ не на полу въ гостинничномъ номер отеля «Селектъ», а на пестрыхъ, цвточныхъ коврахъ въ киргизской круглой юрт, сложенной изъ кошмъ, что тамъ въ углу блестятъ не краны умывальника, а поблескиваетъ мдный мангалъ съ дымными угольями, пахнущими ладаномъ и что за тонкимъ завсомъ верблюжьей кошмы ихъ стережетъ безкрайняя азіатская пустыня. [8]

8

Юрта постройка изъ войлочныхъ кусковъ, круглая, какую ставить себ кочевые киргизы. Кошма — войлокъ, свалянный изъ верблюжьей шерсти, почти въ палецъ толщиной. Мангалъ — мдный тазъ, куда кладутъ раскаленные уголья.

Въ темномъ неб тихо мигаютъ безчисленныя звзды. И гд то таинственно шумитъ и что-то шепчетъ высокій, густой камышъ, обступившій широкой, въ семь верстъ, полосою, медленно текущую и плещущую желтыми волнами рку Сыръ-Дарью.

Тамъ бродилъ знаменитый уральскій казакъ — Мантыкъ, охотникъ на тигровъ.

Знаменитый…

Галинка то знаетъ!.. Ей мамочка разсказывала, и въ школ учили про Геркулеса. Героя древности, что руками разодралъ пасть Немейскаго льва. И мама открытку показывала Петергофскаго фонтана «Геркулесъ». Ужасъ, какой сильный былъ Геркулесъ. Но то, когда было!

Еще Коля читалъ книжку про Жерара, французскаго охотника на львовъ. Онъ съ прекрасными англійскими ружьями, изъ засады, охотился въ Африк на львовъ. Его тоже, какъ Мантыка, растерзалъ, однажды, левъ. Сколько книгъ про него написали!

Про Мантыка писали немного. А онъ ходилъ одинъ на одинъ на тигровъ, которые страшне льва. Ходилъ съ простой Тульской двустволкой, заряжающейся съ дула, съ ножемъ на пояс. Ходилъ, и, какъ Геркулесъ, руками душилъ тигровъ…

И жутко, и страшно, и радостно было слушать Галинк эти разсказы Селиверста Селиверстовича про русскаго казака — уральца Мантыка, что былъ похрабре Жерара, и такой же сильный, какъ Геркулесъ!..

И при томъ-же — Русскій! Какъ мамочка, какъ ддушка Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ Коля и Абрамъ, какъ она — Галинка!

Коля что то шепталъ Абраму.

— Ахъ, Коля, — сморщилась Галинка, — тише вы. Слушаемъ ддушку!

Ставили Русскіе по той степи крпости-городки.

III МАНТЫКЪ, ОХОТНИКЪ НА ТИГРОВЪ

— Какъ разсказать то вамъ про тамошнюю нашу жизнь? — началъ Селиверстъ Селиверстовичъ. — Поймете-ли вы меня? Увидите ли вы степи безкрайнія, песчаную пустыню, лсъ камышей… такія мста, гд, можетъ быть, съ самаго сотворенія міра нога человческая не ступала. Вы вдь вонъ какіе! Горожане! Съ Абрамомъ то по городу пойдешь, а онъ на машины мелькомъ глянетъ, а каждую признаетъ — будто знакомаго человка по его облику. Это, молъ, Фордъ, а то Рольсъ-Ройсъ, Бенцъ, а тамъ Мерседесъ, или Ситроенъ этотъ самый [9] … Вамъ аэропланы ничто… А слети туда какой-нибудь Фарманъ [10] — какъ бы еще за діавола не приняли и не замордовали киргизы… А уже, что напугались бы до полусмерти, такъ уже такъ! Вамъ, вотъ, кажется, что и лошади не нужны: — везд, молъ, машины пойдутъ, самолеты полетятъ, а тамъ: — все на лошадяхъ. Лошадь, да верблюдъ — первые друзья человка. И поятъ и кормятъ и одваютъ они киргиза. Отъ лошади берутъ молоко и длаютъ вкусный, терпкій, бодрящій, какъ вино, кумысъ, и саму ее, гршнымъ дломъ, заржутъ и съдятъ, отъ верблюда шерсть берутъ, кошмы валяютъ, изъ нихъ кибитки длаютъ, ковры плетутъ, подстилку на постели, одяла. Онъ, верблюдъ-то — прямо, можно сказать, кругомъ одваетъ человка. Ну и еще бараны, козы и коровы… Это — стада, какъ пригонять со степи, да пойдетъ подл кибитокъ ржанье, да мычанье, да блеяніе, да заревутъ верблюды — что твоя парижская опера! Такой концертъ — лучше не надо! Тутъ въ Европ — капиталъ: — машины, фабрики, или просто пачки цвтныхъ бумажекъ, положенныя въ банк, - тамъ капиталъ — табуны лошадей, да стада разнаго скота и верблюдовъ. И беречь ихъ надо и отъ лихого человка и отъ звря — отъ тигра. Повадится тигръ овецъ, или коровъ таскать — въ мсяцъ разорить богатаго киргиза хозяина. А поймать или убить его — какъ поймаешь? Онъ самъ за киргизомъ не прочь поохотиться. А уже, какой тигръ человчины попробовалъ, «людодомъ» сталъ — тоть такой длается опасный, что просто хоть за сотни верстъ бги отъ него. И теперь это край еще дикій и пустынный, хотя и чугунка прошла черезъ него — отъ Каспійскаго моря, отъ города Красноводска на Ташкентъ и дале, а тогда, восемьдесятъ лтъ тому назадъ, когда только-только занимали Русскіе этотъ край, тамъ и совсмъ было жутко.

9

Названіе системъ автомобилей по ихъ фабрикамъ.

10

Система аэроплана — названа по имени изобртателя.

Ночь настанетъ темная, безъ мсяца, вызвздитъ яркими звздочками, горитъ Божье небо огоньками, переливается, а внизу въ камышахъ жуть ходитъ. Зашуршатъ камыши. Что тамъ? То-ли втеръ набжалъ, колыхнулъ сухими метелками, то-ли тигръ крадется, или лихой человкъ подползаеть.

Часовой на посту стоитъ, — крикнетъ: — «стой, кто идетъ? что пропускъ?», — а у самого сердце замретъ, ажъ упадетъ куда то, похолодютъ ноги. И нтъ отвта… А бывало… вмсто отвта — прыгнетъ тигръ и на смерть задереть часового.

Ставили Русскіе по той степи для обороны, для опоры мирнымъ киргизамъ крпости — городки. Ставили ихъ изъ камня, изъ земли, да глины, блили стнки и далеко на золотистой степи серебромъ горли стны тхъ городковъ и надъ главными воротами, на еысокомъ шест — флагшток разввался Русскій бло-сине-красный флагъ. Опора, надежда и спасенье для всякаго подданнаго Русской державы.

Воть такъ-то, въ 1847-Мъ году, оренбургскій генералъ-губернаторъ Обручевъ на мысу, вдающемся въ разливы рки Сыръ-Дарьи, въ семидесяти верстахъ отъ Аральскаго моря, на правомъ берегу рки, построилъ такой городокъ-укрпленіе для защиты Русскихъ киргизовъ отъ набговъ хивинцевъ и коканцевъ. На этомъ мысу раньше стояла блая глинобитная постройка — часовня съ круглымъ куполомъ. Это былъ памятникъ на могил киргизскаго «батыря [11] » Раима. Отъ того и укрпленіе тогда назвали Раимскимъ. Потомъ его переименовали въ Аральское, затмъ перенесли на пятьдесять верстъ вверхъ по рк Сыръ-Дарь и назвали фортъ № 1. Теперь это цлый городъ — Казалинскъ.

11

Батырь — богатырь.