Мантык, охотник на львов

Призоветъ ихъ къ себ ддушка, поставитъ передъ собою и говорить:

— А ты старому-то услужи… Видишь, ему не дотолкаться до кипятку. Возьми у него чайничекъ-то, да нацди, чай завари и угости. Сказано въ Писаніи: «предъ лицомъ сдого возстани и почти лицо старче и да убоишися Господа Бога Твоего»!..

Коля бжалъ помогать старику, а Селиверстъ Селиверстовичъ уже наставлялъ Мантыка.

— Видишь, Абрамъ, барынл возится, блье стираетъ. Поди, помоги ей. Гд ей одной, она непривычная. Развшивай ей пеленки-то.

Такъ моталъ малышей Селиверстъ Селиверстовичъ по пароходу цлый день. Не до моря было. Да и впечатлній было много. Кругомъ молодежь. Съ ними шелъ Алексевскій полкъ. Вечеромъ соберутся на бак въ желтыхъ, прожженныхъ шинеляхъ, бравые, смлые, завьется тамъ псня — какъ не послушать! Абрамъ и Коля уже тамъ. Слушаютъ, запоминаютъ слова, напвъ, подпваютъ сами….

Обрывки воспоминаній, картины только что расписанныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ, неясныя мечты, будто колдовскіе сны на яву, овладвали обоими мальчиками, когда такъ сидли они на Колиной постели, ожидая Наталью Георгіевну. Въ эти тихіе ночные часы одинъ скажетъ другому:

— Помнишь?

А другой уже знаетъ о чемъ сказано это «помнишь»? — прямо отвтитъ на мысль.

Коля опустилъ голову и чуть слышно, подъ сурдинку, шепоткомъ, заплъ «Алексевскую» псню: [18]

— «Пусть свищутъ пули, пусть льетсй кровь,Пусть смерть несутъ гранаты!Мы смло двинемся впередъ,Мы — Русскіе солдаты!»

— Помнишь, Мантыкъ? Абрамъ продолжалъ, вторя Кол:

— «Въ насъ кровь отцовъ — богатырейИ дло наше право,Сумемъ честьМы отстоятьИль умереть со славой…»

18

Эта псня, собственно составлена во время Русско-Японской войны 1904-05 годовъ, когда ее сочинилъ и положилъ на музыку одинъ Кубанскій казакъ, но особенно она стала извстна въ Добровольческой Арміи въ Алексевскомъ полку, почему и получила названіе «Алексевской».

— Мантыкъ, мой папа убить въ бояхъ на Бзур. Мама разсказывала: — онъ всталъ передъ сеоими солдатами… Кругомъ неслись гранаты. Нмецъ одолвалъ своею артиллеріей. Онъ сказалъ:-«впередъ, родные! За Царя и за Россію»… И упалъ, пронзенный пятью пулями изъ пулемета… Когда его хоронили солдаты. — Они плакали… Никто не знаетъ, гд его могила. Тамъ… На Бзур… Въ Польш… но онъ видитъ насъ… Мантыкъ, ты умешь стрлять, Какъ твой праддъ?

— Я, — прошепталъ Абрамъ, — я каждый разъ, какъ ярмарка, упражняюсь въ тир. Везд… И на плясъ д'Итали, и на плясъ де ля Бастій, и на плясъ де ля Репюбликъ, [19] какъ поставятъ балаганы, карусели и тиры для стрльбы — я тамъ. Я никогда не промахнусь… У меня глазъ, какъ у ддушки… И рука… Я мечтаю…

19

Большія площади Парижа, гд устраиваются народныя гулянья.

— О тиграхъ? Мантыкъ, о тиграхъ? — быстро прошепталъ Коля, и схватилъ Мантыка за руку.

Мантыкъ тяжело вздохнулъ. Чуть слышно сказалъ:

— Нтъ… Туда нельзя… Туда не пустятъ… Я думалъ о львахъ… Какъ Жераръ… Въ Африку можно, если имть деньги…

— И я объ этомъ думалъ… Въ Африку… Только, — Коля головой показалъ въ направленіи постели, гд спала Галина. — Какъ же ихъ то?.. Мамочку и Галину?.. Имъ безъ меня нельзя. Не проживутъ… Мамочка такъ мало получаетъ.

Мантыкъ сидлъ, пригорюнившись…

— И мн нельзя… Никакъ нельзя. Ддушка то только двсти франокъ получаетъ. Ему безъ меня не прожить.

Оба вздохнули. Не дтское бремя положилъ Господь на ихъ дтскія, юныя плечи.

Они долго молчали. За окномъ, все затихая, шумлъ городъ. Галинка тихо спала. Не было ее слышно. Снова вспоминались разсказы Селиверста Селиверстовича о подвигахъ предка Мантыка. Коля чуть слышно спросилъ:

— Мантыкъ, ты очень сильный?

— Да… Вс здсь удивляются моей сил. Французы диву даются.

— Ты бы могъ, какъ «онъ», тигра схватить за заднія лапы и перебросить черезъ себя?

— Не знаю… Думаю, очень трудно… Съ Божьей помощью разв.

— А льва?

Мантыкъ ничего не отвтилъ. Онъ только пожалъ плечами, будто сказалъ: — «надо попробовать», и тяжело вздохнулъ.

VII ТАЙНА

— Встань, Мантыкъ, — поднимаясь съ постели, прошепталъ Коля.

Мантыкъ всталъ. Коля, въ странномъ возбужденіи, поднялъ свой жесткій матрасикъ и обиажилъ старую, почернвшую отъ времени и дорожныхъ испытаній корзину. Ивовыя застежки были давно сломаны и еще на пароход замнены Селиверстомъ Селиверстовичемъ проволочными жгутами. Коля вынулъ желзный прутъ и раскрылъ корзину. Со скрипомъ откинулась широкая крышка и Коля, нагнувшись, сталъ искать что то подъ аккуратно сложеннымъ его бльемъ и воскреснымъ костюмомъ. Онъ досталъ пожелтвшій отъ времени большой, плотной бумаги конвертъ и, держа его въ рукахъ, сказалъ, волнуясь, Абраму.

— Мантыкъ, поклянись мн, что никому не разскажешь о томъ, что сейчасъ увидишь и услышишь отъ меня.

Мантыкъ пожалъ опять плечами и ничего не сказалъ.

— Нтъ, ты клянись, — настойчиво повторилъ Коля, — мн кажется, что это страшно важно… Это ужасно, какъ намъ подходитъ. Можетъ быть, тутъ — исполненіе всхъ нашихъ завтнйшихъ желаьій. Клянись.

— Ну, клянусь, — неохотно сказалъ Абрамъ. — Грхъ это… — клясться…

— По пустякамъ — да. Но это очень важно… «Ну — клянусь» — это не годится. Ты скажи мн: — «честное слово уральскаго казака»… И перекрестись…

— Да въ чемъ дло?

Коля дрожащими руками вынулъ изъ конверта какой-то, потемнвшій отъ времени пакетъ съ полъ листа писчей бумаги и торжественно сказалъ: — Это пергаментъ.

— Пергаментъ, — повторилъ Мантыкъ.

Слово звучало важно. Оно говорило о древности. О грекахъ и римлянахъ. Объ Азіи и Африк, о временахъ, когда не знали бумаги, о народахъ, которые ее не имли…

Мантыкъ сталъ серьезенъ. Коля развернулъ въ четверо сложенный пакетъ, на немъ была сдлана блдными водяными красками, синими, красными, зелеными и желтыми, рамка изъ какихъ то невиданныхъ листьевъ и цвтовъ, въ ней крючками и скобками, не то по турецки, не то по арабски что то написано.

Да, дло было не шуточное.

Коля настойчиво повторилъ:

— Перекрестись! Скажи: «честное слово уральскаго казака».

Мантыкъ перекрестился и сказалъ:

— Честное слово уральскаго казака…

— Правнука истребителя тигровъ Мантыка, — говорилъ Коля.

— Это зачмъ-же?

— Потому что твой праддъ былъ ужасно какой честный и хорошій. Онъ то уже никогда не обманулъ бы.

Мантыкъ послушно повторилъ за Колей:

— Правнука, истребителя тигровъ Мантыка.

— Честнаго Русскаго человка, — продолжалъ Коля, а Мантыкъ за нимъ повторялъ. — Христіанина… даю честное, великое, клятвенное слово, что никому, никогда не скажу, не выдамъ, не открою тайны, которую мн скажетъ Николай Семеновичъ Ладогинъ и, если онъ разгадаетъ и свершитъ, то не буду ему мшать, но всячески ему буду помогать въ раскрытіи тайны.

— Въ раскрытіи тайны… Не томи меня… Что это за хитрая у тебя бумага? Почему ты никогда о ней мн не говорилъ раньше?

— Я самъ о ней только недавно узналъ.

Коля бережно передалъ пергаментный листъ Мантыку, подвинулъ ему ближе стулъ, на которомъ горла свча и сказалъ:

— Смотри внимательно и слушай.

— Этимъ лтомъ, мы съ мамой разбирали наши вещи. На дн корзины мамочка нашла этотъ старый конвертъ и въ немъ этотъ листокъ пергамента. Я сталъ ее разспрашивать и вотъ, что она мн разсказала. У мамы былъ братъ, значить, мой дядя… Онъ былъ много старше мамочки. Звали его — дядя Петя, — Петръ Георгіевичъ Покровскій. Мамочки еще не было на свт, когда дяд Пет было уже пятнадцать лтъ, и онъ безъ всти пропалъ въ Африк.