Мародеры на дорогах истории

Вопреки упорно распространяемому мнению вовсе не Сталин проявлял наибольший интерес к итальянскому фашизму в 20-е годы. Скорее таких заинтересованных надо искать среди его оппонентов. В раннем фашизме вообще было не столько национального, сколько иррационального. Этим-то он и привлекал в начале века, когда вроде бы все рушилось и перспектива не просматривалась.

Историки, похоже, недооценивают факты, хорошо известные литературоведам. Речь идет о "футуризме" и близких к нему течениях модернизма, пышно расцветших в России начала XX века и преобладавших в "левых" течениях и организациях 20-х годов. Дело в том, что родоначальником этого течения был Маринетти (1876–1944), с 1919 года близкий сподвижник и духовный наставник Муссолини. В России Маринетти пользовался большой популярностью. Русские его последователи устраивали ему пышные встречи и переводили едва ли не все его книги.

В сущности, все направление русского "махизма" с "Пролеткультом" и прочими организациями "неистовых ревнителей" шло в русле методологии и идеологии итальянского фашизма в области культуры. А к "махизму" склонялись у нас и большинство членов Политбюро, равно как ответственных деятелей культурного "фронта". Почти в тех же формах разрушительный настрой сохраняется и у современных "постмодернистов", хотя объект разрушения, естественно, изменился. И следует подчеркнуть, что нигилизм и зуд разрушения ни в коей мере не носил антиеврейского характера ни у итальянских, ни у российских футуристов. Напротив. В годы "военного коммунизма" Отделом изобразительного искусства Наркомпроса заведовал левый бундовец Давид Штеренберг, по аттестации Луначарского "решительный модернист", тесно связанный с футуристами Запада.

Естественно, что социально-политическая оценка фашизма политическими лидерами страны увязывалась с отношением К собственным "левым" движениям. А она тоже была непоследовательной и методологически не была выверенной. Отсюда неустойчивость позиций и у Сталина, и у Зиновьева, и у Бухарина вплоть до 20-х годов, когда закрепляется представление о социал-демократах как о "социал-фашистах (формула Зиновьева 1924 г.): так оценивался отход социал-демократии от идеи "мировой революции".

Фашизм начинал с резкой критики "плутократии" и масонства, как главного инструмента политического влияния финансового капитала и транснациональных корпораций. В 1925 году масонство было запрещено и некоторые масоны подверглись репрессиям. А уже после войны выявилось, что все лидеры фашизма оставались масонами высоких степеней розенкрейцерского, оккультно-мистического направления (Муссолини имел 30-ю степень посвящения), и через эту систему и отчасти католическую церковь (с которой и формально не порывали) и поддерживалась связь с высшими транснациональными центрами (см.: Лолий Замойский. За фасадом масонского храма. М., 1990, с. 206–207).

Немецкий национализм изначально разрастался на существенно иной социальной и национальной почве. Немецкий национализм и гегемонизм имел за плечами более чем тысячелетнюю историю борьбы за господство над иными народами, а унижение Версальского мира обостряло эти многовековые притязания до умопомрачения. В руководстве российских коммунистов не без оснований считали, что оскорбление унижением может бросить Германию на алтарь мировой революции. Более того, большинство партийных лидеров по традиции считали, что России предстояло лишь начать, а центром мировой революции должна стать Германия. Этими настроениями питалось и сотрудничество СССР с Германией после Раппальского соглашения (1922 г.) в военной области, так поразившее составителей сборника документов "Фашистский меч ковался в СССР" Ю.Л. Дьякова и Т.С. Бушуеву (М., 1992). В 20-е годы вроде бы такому сотрудничеству ничто не мешало, и было оно взаимовыгодным (для СССР особенно в технологическом отношении). И авторы явно не по назначению использовали слова английского классика Честертона: "Где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло". Честертон имел в виду тайны "дьявола", "сатанизм". Военные же и государственные тайны будут храниться до тех пор, пока в мире идут войны и существуют государства. Сожалеть можно лишь о том, что тайны эти у нас хранятся плохо, и в значительной степени именно поэтому мы из Великой превратились в третьестепенную державу, превзошедшую Колумбию по преступности, Сомали — по нищете и весь мир — по смертности.

В 20-е годы опасность немецкого напили рассмотреть было трудно, поскольку он находился на уровне "пивных". Но кризис 1929 года резко изменил обстановку. Ив этой обстановке партийно-государственные вожди явно вовремя не сориентировались. Не увидели, в частности, что критика "плутократии" немецкими национал-фашистами опаснее для идей коммунизма, нежели соглашательство с капиталом социал-демократии. Лишь после прихода нацистов к власти идеи Народного фронта становятся практической политической задачей.

В национал-социализме изначально гнездились расизм и юдофобия, получившая с конца XIX века неточное обозначение "антисемитизм" (действительные "семиты" — арабы — рассматривались как возможный союзник в предстоящей войне за передел мира). Но расовые теории не слишком шокировали функционеров и специалистов, находившихся под влиянием махизма, поскольку в рамках этого мировоззрения биологическом природе человека отводилось более чем почетное место.

В 20-е годы XX века в СССР процветала евгеника — наука об улучшении человеческой породы именно как биологического типа. И связаны наши специалисты в этой области были именно с немецкими центрами. Не случайно ведущий наш евгеник Н.К. Кольцов в 1925 году отправил упоминавшегося Н.В.Тимофеева-Ресовского "Зубра" и С.Р. Царапкина, исключенных из университета за евгенические опыты, именно в Берлин, где они занимались тем же.

Принципиальных изменений этот эпизод еще не внес. Сам Луначарский в 1924 году видел возможность "совершенствования рода, хотя бы ценою временных тяжелых жертв" (Против гуманизма. М., 1924. С. 152). А.С. Серебровский и в 1929 году предлагал способ такого "совершенствования", которое позволит "новым людям" выполнять пятилетку в два с половиной года. Но теперь уже поднялась волна критики евгеники (как всегда, с "перебором", захватывая и генетику), вызванная опять-таки наступлением ее в Германии, где она уже угрожала оплодотвориться в лоне национал-социализма.

Приход национал-социалистов к власти в Германии резко изменил все и вся. Надежды на мировую революцию уходили в далекую перспективу. А пока надо было срочно менять идеологический вектор. Борьба против расизма становится ведущей идеологической и политической проблемой. Как лозунг, вывешивается тезис: "Чистых рас не было и нет". От культа биологического совершается резкий поворот в сторону социального. Поскольку, помимо социал-дарвинизма, немецкий национализм питали также германоцентристские концепции сравнительного языкознания, официозную поддержку оказывают "новому учению о языке" Н.Я. Марра (умершего в 1934 году), в рамках которого язык одного и того же народа менялся от одной "стадии" развития к другой. В значительной степени для решения этой же задачи, а также для усиления воспитания чувства патриотизма было восстановлено преподавание в вузах и школе истории, упраздненной за ненадобностью национальными нигилистами и неистовыми ревнителями в 20-е годы.

В пропаганде 30-х годов обычно акцентировалось внимание на антиевреиской направленности немецкого нацизма (чаще теперь также называемого "фашизмом"). Значительно меньше уделялось места антиславянскому содержанию нацистского расизма. И даже борьба с норманизмом (привезенной в Россию немцами версией о норманском, германском происхождении Древнерусского государства) не была непосредственно увязана с этим звеном этно-генетической теории "истинных арийцев".

В рамках традиционного пангерманизма славяне и кельты считались "низшей расой". Это "открытие" XIX века было усвоено и нацистской расовой "наукой".

Но в отношении евреев чисто расовые параметры были отброшены. При большом разнобое в выражениях негативного отношения к евреям расовый принцип и не проходил ввиду отсутствия специфической "еврейской" расы (из-за многовекового смешения с народами стран проживания), и не определял главного — что антиеврейские настроения питало: евреи и цыгане зачислялись в "паразитарные" расы. Притязания сионистов считать евреев древнейшим и культурнейшим народом не оспаривались, но воспринимались евреи как некие антиподы "арийской расы", к которой возводили себя (безосновательно) теоретики немецкого национализма с XIX века.

В идеологическом повороте явно осталось много недосказанного. Загадочно уже то, что "библия нацизма" — гитлеровская "Майн Кампф", которая сразу могла бы мобилизовать по крайней мере славянскую часть общества на борьбу с немецким фашизмом, как раз от этой части населения и скрывалась. В 1934 году было напечатано всего 500 экземпляров "для служебного пользования", и если одна заинтересованная этническая группа — евреи — ознакомилась с книгой практически поголовно, то другая, большая, и до сих пор о ней почти ничего не знает. И, естественно, возникает вопрос: кого боялся Сталин, скрывая правду от самого заинтересованного читателя, на которого вроде бы он и должен был рассчитывать? И кто, помимо Сталина, был заинтересован в том, чтобы главный народ страны оставить в неведении относительно приуготовляемой для него судьбы?