Мародеры на дорогах истории

Как было сказано, исконные "евразийцы" имели в виду иную "Евразию", нежели А. Дугин. Западную Европу в этот континент они не включали. Исключались даже славянские страны, хотя вопрос о Болгарии и Сербии и оставался на доследование.

Их салонные разговоры и домашние публикации приходятся на то время, что и выступление геополитиков. Усвоили "евразийцы" и методологию "геополитиков": излагать, ничего не доказывая, следуя своим озарениям.

На эту особенность методологии "евразийцев" по совершенно другому поводу указал видный русский славист А.М. Селищев. Он откликнулся на статью главного "евразийца", филолога Н.С. Трубецкого, посвященную диалектному членению древнерусского языка. "Я должен заявить, — решительно возразил Селищев, — что ни одно из положений Трубецкого не соответствует реальным данным, которыми располагает лингвистическая наука. Он оперирует главным образом с "языковой системой"…

Но такое отношение к "языковой системе", какое обнаруживает в своей работе Трубецкой, неприемлемо и ведет к отрицательным результатам. Следует сперва восстановить эту систему, а потом уже исходить из нее" (Избранные труды. М., 1968. С. 32. Написано в 1929 г.).

Тем же оккультным путем Трубецкой и его коллеги создавали концепцию "евразийства". В предположительную систему различных культурно-психологических типов втискиваются разные народы, ничего общего между собой не имеющие. Совершенно произвольно Трубецкой конструирует в Азии некий "туранский психологический тип", включающий народы, даже и не соприкасавшиеся друг с другом (скажем, угрофины и маньчжуры). Не более уважительно обращаются "евразийцы" и с историческим материалом, в том числе хорошо известным по школьным и гимназическим учебникам.

Узловое звено в концепции "евразийцев" — держава Чингисхана. Именно с ней связывается обнаружение "особого материка" — Евразии. Если германские геополитики твердо стояли на почве пангерманизма, рассматривая Восток как сферу экспансии, то русские эмигранты "евразийцы" искали на Востоке противовес Европе и находили его в Монгольской державе. Собственно славяно-русская история их не интересовала, не существовал для них вопрос о православии, его роли. Домонгольский период мыслился как исторически бесперспективный. Уже поэтому монгольское завоевание воспринималось как благо.

Своеобразной реабилитации монгольских завоевателей служили и материалы полемики, развернувшейся во второй половине XIX века по вопросу о последствиях нашествия для Киева и Киевской земли. Историк М.П. Погодин, лингвисты И.И. Срезневский, А.И. Соболевский и некоторые другие настаивали на том, что Киев домонгольской поры был по языку ближе к великорусскому, а не малорусскому диалекту. М.А. Максимович, М.С. Грушевский и некоторые другие украинские историки и филологи оспаривали это заключение. Первые исходили из того, что нашествие "смыло" первоначальное население из Киевского Поднепровья и позднее туда спустилось новое население из предгорья Карпат. Вторые стремились доказать, что ни город, ни земли не понесли серьезного ущерба (!?) и, следовательно, на Киевщине все время жило одно и то же население. Ради этого вывода потребовался пересмотр и самого отношения к монгольскому нашествию и ордынскому игу.

В прошлом веке привлекались в основном лишь письменные источники. В них есть разногласия и противоречия, но картина разорения предстает все-таки ужасающей. Даже шесть лет спустя после взятия Киева, в 1246 г. проезжавший здесь Плано Карпини видел вдоль дорог бесчисленные останки убитых, которых некому было захоронить, а от многолюдного некогда города осталось не более двухсот домов. Археологические материалы полностью подтверждают эту картину. Факты эти широко известны. Поэтому и выглядят кощунственно современные писания евразийского толка. Сейчас становится все больше материала для сравнения: города и их население до и после нашествия Известный киевский археолог и историк П.П. Толочко население Южной Руси в домонгольский период оценивает в 6 млн чело век, предполагая примерно такую же численность и для остальной Руси. Видимо, в северной части (менее исследованной с этой точки зрения) она была выше: дело в том, что в северных городах, защищенных от набегов степняков лесами, укрепления обычно занимали значительно меньшую территорию, нежели на юге, тогда как открытые посады во много раз превышали укрепленную часть. Как бы то ни было, население Руси было выше его численности в конце XVII века (пять столетий спустя!), когда оно составит 11 миллионов.

Самое резкое падение приходится, конечно, на годы завоеваний. Южная Русь практически полностью была разорена, и на долгое время некогда цветущие районы окажутся "диким полем". В руинах, не восстанавливаясь, лежали и многие города северной части Руси. А грабительская дань не позволяла не только возродиться, но и воспроизводиться. "У кого денег нет — у того дитя возьмет, у кого дитя нет — у того жену возьмет, у кого жены нет — сам головой пойдет". К сожалению, здесь нет никакого преувеличения: два с лишним столетия татаро-монголы грабили Русь и истребляли ее население.

И можно только удивляться, как весь этот оккультный евразийский вздор заглатывается теми, кто считает себя российскими патриотами. Поистине надо довести людей до сомнамбулического состояния, чтобы упиваться бедами и страданиями своего народа (или все-таки не своего?)…

Евразийский капкан [32]

Противостояние Леса и Степи длится по крайней мере пять тысячелетий. И вызывалось оно не этническими, а хозяйственными различиями. Одна из самых ярких раннеземледельческих культур — трипольская была разрушена во II тысячелетии до н. э. кочевниками, говорившими если не на том же, то на близком трипольцам языке. Несколько позднее Лес и Степь разделили тянущиеся на сотни километров "Змиевы" валы, которые то оставались в тылу у земледельцев, осваивавших Причерноморские степи, то отражали новые волны накатывавшихся с востока кочевников.

32

Опубликовано в журнале "Молодая Гвардия", 1994, № 12.

Именно хозяйственный уклад предопределял и различия в менталитете. Земледельцы привязаны к земле и объединяются по территориальному принципу. Кочевники объединяются патриархальной иерархией с жесткой системой соподчинения Жизнь на колесах больше располагала и к агрессивности, и к паразитарности. И не имело значения, было ли кочевничество изначальным или вторичным, когда по тем или иным причинам кочевниками становились бывшие оседлые племена.

В нашем столетии спор Леса и Степи перешел в идеологическую сферу. Остро поставил этот вопрос лучший наш исторический романист Валентин Иванов, выдвинув критерий: "прав защищающий свое поле". С ним многие не согласились. И шло это неприятие в русле общего настроя "шестидесятников": сказать наоборот, даже если придется высечь самих себя.

К нынешним рассуждениям о "коренных" и "некоренных" эта формула не имеет отношения. Но она лишь из области этики. А можно добавить, что и труд земледельца эффективней кочевнического. Исходя из этой простой арифметики, русские власти в конце XIX века поддерживали местных "оседлых" против "кочевников" в Кокандском ханстве, что привело к Андижанскому восстанию 1898 года. Из той же арифметики исходили и советские чиновники в конце 1920-х годов, когда не освоившим земледельческий труд калмыкам выделяли в 4–5 раз больше земли, чем русским и украинцам. Ныне экономические притязания прикрываются идеологическими, а последние подаются как новое прочтение истории.

В 60-е годы со "степной симфонией" выступил Л.Н. Гумилев. Прославление тюрок, хазар, половцев и монголов у него прикрывалось понятием "пассионарности" как некоего из космоса спустившегося блага, оправдывавшего завоевательные походы и порабощение "непассионарных" земледельцев. Но уже бывший научный руководитель М.И. Артамонов отрекся тогда от своего ученика, обвинив его в расизме. И хотя защитников у Гумилева было немало, "открытия" его науку не поколебали, а в идеологии оставались на обочине. Примерно так же была воспринята и вышедшая в 1975 году книга Олжаса Сулейменова "Аз и Я" (к ней вернемся ниже). И лишь с конца 80-х годов в рамках "перестройки" начинается "евразийский" бум, выразившийся в перепечатке фантазий Гумилева в миллионных тиражах на многих языках, причем русофобская направленность этих рений", не скрываемая и самим автором, стала подаваться чуть ли не как патриотическая альтернатива разрушительным деяниям "перестройщиков".

На этой новой волне ярко загорелось и еще одно имя: Мурад Аджиев. За несколько последних лет на затюканного читателя обрушили буквально шквал "половецких" притязаний "этноисторика". Журналы "Вокруг света", "Знание — сила", "Новое время" и другие, отдельные брошюры, многочисленные газетные статьи заполнили, как теперь говорят, "информационное пространство". Более других в этом усердствовала "Независимая газета", где часто раздуваются довольно странные дискуссии на исторические темы. Поскольку никаких научных заслуг за автором никогда не значилось, почти истерическая пропагандистская акция носит неприкрыто идеологический характер: за историческими фальсификациями стоит задача окончательного добивания России и уничтожения самого русского народа.