Марш 30-го года
Шрифт:
– Я надеюсь, что это пройдет. Вы его хороший товарищ? Друг? Это очень плохо, что он вас не узнал...
– Скажите, можно к нему отца или мать?..
– Я боюсь, что он и отца не узнает. Здесь, видите ли, больница. Знаете что? Далеко отсюда до его дома?
– Далеко. Через весь город.
– Все равно. Давайте мы его свезем домой.
– На извозчике?
– Конечно. Знаете что? Завтра наймите извозчика и приезжайте. Когда родные дома?
– Да все равно. Я скажу.
– Хорошо. Заезжайте в двенадцать. Я сейчас дам вам деньги.
15
Алеша ехал на извозчике оживленный и веселый, но Павла
У ворот своего дома Алеша охотно и ловко спрыгнул с пролетки и очень обрадовался своей удаче, оглянулся на пролетку и сказал:
– Табба!
Потом показал пальцем на шашку в руках Павла и тоже сказал:
– Табба!
Он совершенно сознательно направился к калитке. Перед калиткой только на миг задержался, потом стукнул сапогом, и она открылась. Перепрыгнув через порог, он оглянулся на Павла и быстро начал взбираться по ступенькам крыльца. В дверях показался Семен Максимович. Алеша поднял лицо, улыбнулся ласковой, радостной улыбкой и сказал негромко, душевно, не отрываясь от отца взглядом:
– Та... татеццц!
Но после этого он упал в обморок. Костыли загремели по ступеням крыльца, а сам он медленно сложился, как будто осторожно сел на колени. Его голова перестала дрожать и спокойно склонилась к золотому погону поручика.
16
Поправлялся Алеша очень медленно. Ему разрешили бывать дома и даже ночевать. Надежда Леонидовна сказала матери, посетив Алешу на дому:
– Пусть больше видит и узнает. Побольше впечатлений.
Дома Алеша почти не сидел на месте, он быстро передвигался по комнате и по двору, заглядывал в каждую щель и все пытался о чем-то рассказывать, но понимал, что у него мало слов, и умолкал, грустно улыбнувшись. Слова восстанавливались у него по случайным поводам, но сначала приходили только в общем, что-то напоминающем комплексе звуков. Он говорил сначала "изизсткв" вместо "гимназистка", "тузыка" вместо "музыка", "бабед" вместо "обед". Только слово "мама" он говорил правильно с первого дня, как только пришел в себя после обморока и увидел склонившееся над ним лицо матери. Тогда же он узнал Павла и страшно этому обрадовался, все смеялся, все показывал на друга и кричал:
– Тавел Рававва! Тавел!
В эти дни интересно было видеть его счастливое оживление и в то же время замечать, что для него не нужны стали и непонятны обычные знаки любви и нежности. Когда мать поцеловала его после того, как он пришел в себя, он с удивлением посмотрел на нее, потрогал пальцем щеку и улыбнулся:
– Мама!
Он гораздо быстрее учился понимать чужие слова, чем говорить, и все время приставал к отцу, совершенно забыв о суровой его недоступности и молчаливости, просил его говорить.
Семен Максимович серьезно ему отвечал:
– Что я буду тебе говорить? Ты половины все равно не поймешь. Вояка! Вот лучше ты расскажи, как ты заслужил эту штуку.
Отец брал в руки золотое оружие сына и рассматривал его - и как будто довольным и в то же время ироническим взглядом:
– За что тебя наградили? Понимаешь?
Алеша оживленно кивал дрожащей головой и кричал:
– Тулеметытыты...
тулеметытты! Де... десятьть... тулеметототов!Он смеялся отцу и взмахивал кулаком:
– Десятьть!
– Десять пулеметов? Это ты забрал? У Немцев?
– Немцыцыцы!
– Молодец, Алеша! Молодец!
– Таладеццц!
– повторял Алеша радостно.
– Вот именно: молодец!
Отец усаживал Алешу на стул, неумело рабочей сухой рукой гладил его по плечу. Старался серьезно растолковать ему, как малому ребенку:
– Ты понимаешь? Они, сволочи, все воображали, что это они хозяева, они и герои. Куда ни посмотришь, все они - начальники и герои. А наш брат вроде как для черной работы, вроде волов. Нагонят тысячи нашего брата серая скотина!
Алеша слушал отца внимательно, кивал голвоой и повторял некоторые слова, давая возможность отцу заключить, что он все понимает из сказанного:
– Нанашшш браттт! Ткатинанана!
– Да, скотина! У них все! У них и деньги, и мундиры. У них и родина. А мы безродные как будто. Куда погонят, туда и идем. Ему, понимаешь, родина, потому что он по родине на колесах катается. А наш брат пешком ходит; да и куда ему ходить, на работу да с работы, так зачем нам родина. Мы ее и не видели. Я вот счетом в нашем городе двадцать раз был. А то все - Кострома.
Семен Максимович говорил негромко, строго, все время оглядывался на окно, как будто именно за окном помещались "они", и проводил пальцем под усами, по сухим тонким губам.
– Родина! Ничего, Алеша! Это хорошо, что ты не трус, а только... у нас такие разговоры... правильные разговоры: пускай расколотят этого нестуляку проклятого! Эту сволочь давно бить следует.
Алеша удивленно глянул на отцаи и ничего не сказал. Старый Теплов, худой, похожий на подвижника, трогал прямымит темными пальцами клинок почетной сабли и о чем-то крепко думал, решал какие-то трудные вопросы. Смотрел на этот клинок его сын, и впервые зашевелился у него в душе странный холодный расчет: для чего его батльон понес свои жизни в боях под Корытницей? Не для того ли, чтобы лишний раз убедиться: какие отвратительные руки распоряжались этими жизнями?
Они смотрели и думали над золотой шашкой, а рядом, мимо них, катилась все дальше и дальше история, катилась по оврагам и рытвинам, и на самом дне оврагов еще копошилась и дышала последние дни российская империя.
17
Через месяц приехал денщик Алеши - Степан Колдунов и привез из полка его вещи. Он ввалился в хату пыльный и серый, с двумя чемоданами и сказал громко:
– Во? Это ты и будешь Василиса Петровна?
Мать с удивлением смотрела на широкое, довольное, как попало заросшее бородой лицо Степана, узнала чемоданы сына, но никак не могла сообразить, в чем заключается сущность происходящего.
– Я - Василиса Петровна. А вы меня откуда знаете?
– Да как же не знать, коли ты мать его благородия нашего? А где сам будет?
– Кто? Алексей?
– Да он же - Алексей! Барин мой! Очухался? Я его тогда погрузил в санитарный, без всякого смысла был. Где он?
Но уже из второй комнаты вышел Алеша, швырнул на пол костыли и повалился на Степана с радостным криком:
– Степапан! Степапан!
Потом отстранился и, держась на одной ноге, воодушевленно рассматривал запыленную фигуру Степана в истасканной, промасленной шинельке: