Мастер и сыновья

Сам мастер толкает друг к другу медлительных волов, они даже лбами стукаются. Йонас первый по-медвежьи лапает Андрюса и приговаривает:

— Мягонький ты, будто девка… Ладно, я не сержусь… Помни, Андрюкас, уложил бы я тебя вот этой рукой…

— Опять! — кричит мастер.

— Ничего, пусть обнюхаются, — успокаивает Кризас.

Братья и старики возвращаются домой веселые и примиренные, и весело, по-братски звучит их беседа.

Прогулки

В воскресенье после обеда никаких дел нет, дома будешь торчать — только рассоришься, разругаешься. Узкополосникам и бобылям лошадей кормить и быков поить не надо. Одну козу вдесятером тоже не пасут. Молот, рубанок и игла отдыхают до понедельника. Если на дворе весна, Кризас наряжается в бархатный пиджак, натягивает пестрые холщовые носки, завязывая их поверх брюк веревочкой, обувает легкие башмаки, нахлобучивает широкополую рыжую шляпу и, словно масленок, вырастает у мастеровых дверей.

— Мастерок-молоток, тук-тук! Пойдем?

— Куда?

— Туда, где нас нет. Разве кукушку послушать не хочешь?

Мастера упрашивать не приходится, если только он в добром здравии. Но если и прихворнул — выйдет в поле и тут же выздоровеет. Иногда приятели сворачивают в лесок, переваливают через Лосиную гору, огибают поместье и возвращаются по деревне. Каждую весну хоть раз посещают они Ерузалим, как прозвали люди долину с семью голыми холмами, и забираются посидеть на Чертову слезу — большой валун, водруженный неведомыми силами на самый высокий из этих холмов. Отсюда они всласть пощиплют глазами траву с дальних лугов, порыбачат в бегущем внизу быстром ручье, на берегах которого, густо заросших зеленью, сотни соловьев призывают Юргутиса побыстрее браться за дело — запрягать, погонять, ехать; а если захочется вдосталь подышать — заберутся старики в молодой березняк.

Бредут портной с мастером неторопливо, постукивая палками о землю, прислушиваясь, как она звенит, ковыряются в каждой зазеленевшей кочке, поглаживают каждое придорожное дерево, обсуждают, сколько ему лет, да когда оно было еще маленьким прутиком, да какие воспоминания вызывает вот этот мостик. Мастер всегда шествует первым, закинув руки за спину, чуть наклонившись вперед, выставив подбородок, словно борется он с сильным ветром, а портной идет, как бы упираясь, откинувшись назад, словно его кто за шкирку тащит; ухватившись правой рукой за лацкан пиджака, высоко поднимает длинные, кривые ноги. Вот они оба поравнялись и ковыляют рядом Как будто в телегу их впрягли: мастер тянет изо всех сил, а Кризас, словно на него впервые хомут надели, семенит. Мастер останавливается, стучит посохом по земле и выковыривает согнутый гвоздь. Осколок ли стекла, лезвие ножа или кусочек проволоки найдет он — сдунет пыль, оботрет и в карман спрячет. Карманы у него набиты всякой ерундой, вечно раздуты, обвисают, как козье вымя. Находки всегда пригодятся мастеру: если не для себя, так хоть повстречавшихся в пути ребятишек одарить. Потрет он стеклышко о рукав, посмотрит и сунет малышу:

— На тебе зеркальце. Прижмись носом — станет два.

Всякой найденной, выколупанной вещичке мастер придает особое значение: поднеся к глазам, вертит, разглядывает с большой любовью: вот та старинная, а эта, со времен восстания 1831 года, красиво переливается.

Кризас тоже копается в земле, носком башмака пинает камень, зная слабость своего приятеля, поддразнивает:

— Цып-цып-цып, что я вижу! Ой-оп, нашел горшок с золотом!

— Подковы с борова! — но мастер не выдерживает и подходит. Этого и следовало ожидать— врет Кризас: притиснул посохом всего-навсего огромного жука. Жук пытается вырваться, во все стороны усами вертит.

— О, какой жучище! Видать, настоятель Жукова прихода. Ну, улепетывай! — отпускает его Кризас. — Кто ихнюю жизнь знает, может, и он отец — ребятишки есть. Прибежит домой и давай рассказывать: великан бревном меня придавил. Ох, запрыгают на радостях детишки, что папа в живых остался! — И Кризас радуется, будто совершил очень доброе дело или придумал занятную историю для собственного увеселения. Потом многозначительно — Говорят, у жука разума нет… Откуда мы знаем, что нет? Миллионы лет назад кем я был? Жуком.

Мастер останавливается и глядит на Кризаса. И впрямь портной похож на огромного, двуногого жука. Стало быть, миллионы лет назад Кризас мог быть гораздо меньшего роста,

— Червяки, мошкара, вот и мотылек — природа. Мы — природа!.. — портной твердит это слово, будто обладает оно колдовской силой.

Так два мечтателя углубляются в философские дебри, выволакивают оттуда всяких кузнечиков, лягушек, рассуждают о зарождении жизни на земле и завершают все астрономией. Услышь в такие минуты Кризаса ксендз или богомолка — лежать бы ему на неосвященном кладбище. Язык у него становится острым, говорит он как по писаному. Мастер все же склонен верить, что его праотец Адам был из глины вылеплен. У портного нет никакого чувства собственного достоинства: и травы, и деревья, и жуков валит он в одну кучу, и все это для него природа! Словно это единственное его оружие, его войско, которое он насылает на мастера. Вот уже полчаса, как портной припер мастера к иве.

Еретик! — нет для него царствия небесного, нет загробной жизни. Все это самим человеком придумано — жизни ему еще мало — хочет веки-вечные псалмы распевать!

— А не будь тебя, мастер откуда бы взялись небеса? Да что ты говоришь! Тебя нет — значит, ты и думать ничего не думаешь — шабаш!

— Тьфу, мариявит! [7]

Для Кризаса человек — только более совершенное животное! В природе тоже не все одинаково: камень, можно сказать, мертв, а травка — живая; жук совершеннее травки, зверек еще выше, а человек — на самой верхушке… Человек — бог!

7

Член секты польских католиков, не признающих власти папы римского и проводящих церковную службу на родном языке. (Прим. переводчика)

Мастер хватается за свою соломинку:

— Ваше высокоблагородие швец, а откуда все это произошло?

Да где там! Портной сыплет такими словами, которых мастер сроду не слыхивал: эволюция, космический… Навряд ли и сам он толком разбирается, что говорит этот мученик сочинений Шлюпаса и Шярнаса [8] .

Нет больше у мастера охоты спорить. Закинув руки за спину, волочит он свой посох. Кризас, поотстав на несколько шагов, все не перестает ворчать. Но вдруг он словно испаряется — и не слышно его. Оборачивается мастер, озирается туда-сюда — потерялась иголочка. Вестимо, иголка в траву упала — считай, пропала. Вот он, Кризас, вылезает из канавы: шляпа в руке, весь вспотевший, будто хлеб выпекал, держит в горсти букетик первоцвета и поет:

8

Ю. Адомайтис-Шярнас (1859–1922) — литовский публицист и просветитель, пропагандировавший в своих работах естественнонаучные, атеистические, материалистические воззрения. (Прим. переводчика)

Ой, жди меня, жди, моя сестрица…

Украсил шляпу цветами, а несколько засунул в петлицу пиджака — девица! Нюхает себя: ведь вешняя новинка. И запах у цветов невинный, приятный, живительный. С чем бы сравнить их стихотворцу? С девичьими щечками, с цыплячьими клювами? Ой, не подходит. Сочинитель должен отыскать красивые, неизбитые, чистые созвучия — об этом Кризас где-то читал.

Чистый первоцвет на холме цветет, Птица-соловей во бору поет…—

про себя складывает портной. — Cepдце веселит наших горемык… в душу его голос… золотой проник… Здорово, заяц тебя забодай! Не хуже, чем у ксендза Страздаса. — Сел бы сейчас Кризас вот здесь и сложил бы песнь про то, что видит и чувствует, если бы не мастер. Получается, словно в той басне, где щука тащит телегу в воду, а лебедь — в облака: только взмоет ввысь Кризасово сердце, а мастер уже кричит:

— Что тебя — сквозняком продуло? Чего отстаешь?

Нескоро выбираются оба философа из Паграмантиса. Дома узкополосников далеко разбросаны, протянулись они с одной стороны дороги чуть ли не на четверть мили, а по другую сторону — луг и река.